Остров - Василий Голованов

Даже когда у Никиты жена умерла, Егор пришел на поминки и сразу указал на самого красивого оленя – «этого забить». Он прекрасно в оленях разбирался и, конечно, знал, что такого резать нельзя – племенной олень, лучшая важенка в стаде. Никита другого оленя забил на угощенье – поменьше, но еще жирнее, чтоб угодить гостям. Но Егор как узнал, что не смог насолить брату, даже есть не стал.

Вот как прослыл скупым Никита. Но если один потчует гостей, а другой сгорает от зависти – то скажи, который из них скупой?

В какой-то год приплодилось в никитином стаде много оленей и вот, чтоб не сдавать излишки фактории, он пошел к Косте, бедному родственнику жены своей и сказал: 25 диких дам я тебе и к ним 20 обученных. Ничего с тебя не возьму, всю зиму катайся, только молодых приучи к упряжке – и все. Необученный бык легко обучается, если его в упряжку между двумя ездовыми запрячь: к концу первого же дня слушаться начинает. Но не тут-то было.

– А-а, какой хитрый, какой ленивый, какой жадный Никита! – завопил несчастный Костя. – Хочет, чтоб я ему оленей даром обучал! Нет, нет и нет!

Не сдержавшись, вскричал Никита:

– Молчи, глупый человек! Я тебе сорок пять оленей даю, своих добавишь – сто оленей будет у тебя. Хочешь – на моих только и езди…

– Не-ет! – злорадствует Костя. – Кулак есть русский ты, кулак настоящий, твои друзья-богачи живут в Англии, капиталисты твои братья…

Вот как прослыл скупым Никита.

Еще было в другой год, что в марте дождь пролился над островом и по дождю сразу ударил крепкий мороз. Весь остров, как панцирем, оковало льдом. Олени до корма добраться не могут, гибнут тысячами. Стада разбрелись по тундре, люди за ними, чтоб не потерять своих. Председатель, Мирон Иванович, тоже поехал. Привел людей в факторское стадо, всем дал по два оленя, чтоб на упряжках искать. Никита один не взял: «я лучше пешком пойду». Председатель сделал вид, что удивился: «верно люди говорят, что ты скупой, Никита, не жалеешь даже ног своих». Никита рассмеялся: «Мне не ног своих – оленей жаль. Бесполезно их запрягать, трех километров не пройдут, сдохнут. А отдавать за них ведь своих ты велишь?»

Вот какой скупец был Никита.

Всю жизнь Никиту терзала молва, но он не отвечал ни на открытую злобу, ни на тайную зависть, понимая, что это ненасытно ропщет в людях малодушие. Время слабых настало и он знал, что ему не сжиться с ними, что до конца жизни будет он их торжествующей слабости невыносим, как матерый волк невыносим собакам, и что будут его травить безо всякой причины. Так и было. У него отбирали богатство – он наживал новое. Нагружали непосильными трудами – он из них только с выгодой для себя выходил. Тюрьмой грозили – не боялся. В конце концов все, чему люди завидовали, отняли у него. И все равно – ни разу не пошел Никита на поклон к властям, ни разу не пожаловался другим на свою долю. Теперь ты понимаешь, почему я говорю, что Никита – настоящий герой.

Подвигов Геракла было двенадцать – подвигов невероятных, изощренной сложностью своею обязанных, конечно, недоброй воле царя Эврисфея, который испытывая героя, заставил его заодно обежать всю эллинистическую вселенную от острова Эрифия где-то в Атлантике до неведомой страны Гипербореев где-то на северо-востоке. Поскольку одновременно испытывали зевесова сына и боги, путь его от начала до самого бессмертного конца сопровождался жестокими кровопролитиями, помрачениями разума, убийством собственных детей, искупительным рабством и даже ношением женского платья – разворачиваясь перед нами всею той симптоматикой, на которой в ХХ веке расцвела теория психоанализа. И тут Никите где соперничать с Гераклом! Вся его вселенная – остров в Баренцевом море, который он никогда не покидал. Нрава он был веселого, рассудительного, царям не служил, кровопролитиями себя не прославил и не мог, конечно, рассчитывать взойти на Олимп к бессмертным.

Тем более, что всех подвигов Никиты было четыре: он доставил плоты, изловил рыбу, воздвиг знаки и не пал духом, когда больше не осталось у него никакой надежды. Ни на вмешательство богов, ни на внезапный поворот судьбы – как у всякого окончательно раскулаченного советского человека.

Начались его испытания незадолго до войны, когда перестали на Колгуев из Архангельска завозить дрова и решено было заготавливать и распиливать пловучий лес, целые груды которого валяются на западному берегу острова. Председатель выступил на собрании, держал речь. Сказал – выгодное дело. Привез лес, продал дрова – вечером горячий хлеб кушаешь. Однако, кто возьмется? Желающих не нашлось. Решили тогда поручить дело единоличникам. Вызвали Никиту и братьев Винукан. «Хватит, – говорят. – Разжирели вы в тундре. Будете дрова возить». – «Втроем?» – «А сколько людей вам надо?»

Ближайший плот в 120 бревен связали они в двадцати километрах от поселка в устье речки Васькиной и оттуда по шаркам да по мелям как бурлаки тащили, порою по грудь заходя в студеную воду. Ветер с моря плот к берегу гонит, волнами бьет, того и гляди разорвет на куски. Дотянули один плот, задумались: если так работать – смерть не задержится. Никита пошел к русским морякам, дал два оленя, нанял катер – чтоб связанные плоты морем тянуть. И так нормально пошла работа. Заготовили дров, сколько надо.

На собрании, однако, опять недовольны: «Никита богатый, оленный, хитрый Никита, облегчил свою работу, не сам бревна тащил, привез катером».

Только заведующий факторией Малыгин вступился за него:

– Что тут обсуждать? Это его олени. План он выполнил, а как – это его дело.

Пришлось согласиться председателю. Но тем хуже неймется ему. В другой раз вызывает Никиту, говорит: «Раз ты такой хитрый, Никита, вот тебе еще план – заготовить рыбы. Посмотрим, как тут тебе твое богатство поможет».

Прежде чем нефтяники пришли, на востоке большое озеро было Песчаное: гольцы водились, рыба-чир, кумжи. Но ленивому эту рыбу не достать. Пришел Никита с напарниками, стали на лодках рыбу искать. Рыбу искать ведь надо, а не ждать когда она случаем сама поймается. Все озеро обошли и, наконец, закинули невод. В каждую ячею рыба попала. «Проклятая рыба, – смеялся Никита. – Так и лезет сама, сеть невозможно вытащить…»

Сдали рыбу. Опять пришлось председателю расплачиваться. Уже война была, а Никита получил, опять-таки, другим на зависть, три ящика масла коровьего и несколько мешков муки. Что делать с ним? Отрядили на земляные работы – окопы для батареи тяжелых орудий рыть. Он роет. Вечером получает за работу свои наркомовские двести грамм – то знакомых угощает, то выменяет что-нибудь. С батарейцами русскими сдружился, с ними в «железную игру играет» – кто дальше через голову назад гирю-двухпудовку швырнет.

Однажды все-таки какой-то план он не выполнил. Обрадовался председатель. «Это дело оставить так нельзя, – говорит. – Я завтра с винтовкой приду арестую тебя». «Ладно, – сказал Никита. – Только ты когда еще мне на глаза только покажешься, я тебя из своего ружья, как последнюю нерпу, прострелю промеж глаз. Так что ты завтра не приходи. Послезавтра приходи, чтоб я знал, что ты без винтовки идешь». Так ничего и не смогли поделать с ним. Только всю жизнь подбрасывали работу – грузы ли военные возить, с геодезической ли экспедицией по острову ездить – на все был Никита. В этом, казалось бы, геройства нет никакого, да ведь я не шутя обмолвился, что в сравнении с Гераклом Никита только терпелив. Всего четыре года, четыре сезона охотничьих и четыре лета, которые положено тундровому жителю кочевать с оленями, съели у Никиты экспедиции. Кто поступал к геодезистам в распоряжение, считай, из собственных дел выбывал. Летом по острову ездить было надо, выбирать для знаков ориентиры, зимой бревна возить с морского берега на вершины сопок. Сколько их Никита перевозил – кто сосчитает? На Артельной сопке большой знак должен был стоять – туда двести бревен затащил Никита, а знак не построили. Так они и лежали там, пока пастухи не сожгли. Летом снова экспедицию возил, зимой опять бревна – все на своих оленях. Повелось, что русский, Аркадий, на берегу ломом бревна ворочает – Никита возит.