Ловец бабочек. Мотыльки - Карина Демина

Предложи он сдать подельника и… и вместо смертной казни получил бы пожизненное заключение. А он ни словом, ни намеком даже… обо всем говорил охотно, особенно — об убийствах, каждое расписал в деталях, получая при том немалое удовольствие.

Он сам признался, что, рассказывая Катарине, вновь переживает те смерти.

Только с нею…

…молчаливый свидетель, как выразился Харольд.

— Яблока хочешь? — князь дотянулся до корзины с фруктами, и вытащив зеленое яблоко положил между собой и Катариной. — Допустим, это наш Учитель. А вот это — Кричковец.

Второе яблоко было поменьше.

— Ты…

Красное, чуть примятое с одного боку.

— Ты стала элементом игры. Именно поэтому тебе и отправили письмо с бабочкой… кстати, в бабочках есть смысл?

— Я искала среди коллекционеров, — призналась Катарина. — Сначала думала, что кто-то из них. А потом поняла…

— Слишком прямолинейно?

— Да. Если начать разбираться, то есть что-то похожее… бабочка и жертва… они красивы каждый по-своему, это я про бабочек, — на всякий случай уточнила Катарина и яблоко взяла, то, которое было учителем. Зеленое. Крепкое. Сладкое с виду.

Она с немалым наслаждением впилась в него зубами.

— Это как метафора. Я так полагаю, — говорить с набитым ртом нехорошо, но сейчас почему-то это не имело значения. — Каждая…

— Особенная…

— Именно…

…а остальные над ней смеялись. Даже когда дело открыли, даже когда стало понятно, что дело это настоящее, а не существующее исключительно в воображении Катарины… даже…

— Он давал подсказки… каждый раз… и когда нашелся кто-то, кто эти подсказки заметил… — князь яблоки не трогал.

Поправил подушку.

Лег.

Прикрыл глаза.

Не выспался? Или думает? Пусть себе. А Катарина пока отерла сок с подбородка. Как маленькая, право слово!

— И здесь все завязано на игру… на эмоции… и смерть Кричковца необходима… а вот мы… зачем здесь я? Или вообще королевство? К чему он идет на такой риск? Сперва я подумал, что он отыскал последователя здесь, но…

— Неудобно?

— Да. Далеко.

Катарина кивнула. Она понимала.

Контроль.

Этот человек должен находиться рядом со своим избранником. Он наблюдает. Он изучает. Он подбирается. И знакомится, разыгрывая случайность этого знакомства. Он плетет сеть из слов и обстоятельств, обращая здравомыслящего — или почти здравомыслящего? — человека в собственную веру. Шаг за шагом подводит его к грани.

Вкладывает в руку нож.

И становится рядом, контролируя каждый надрез. Он тоже убивает, но чужими руками, получая от того, кажется, немалое удовольствие. Иначе зачем ему?

Вопрос без ответа.

Зачем…

…главное, что здесь, в Гольчине, он был бы на виду, как и сама Катарина…

— Он здесь бывает, — князь, похоже, слышал ее мысли. — Определенно бывает… и на этот раз убил сам… почему? Допустим… ему нужна была жертва… и не просто жертва, но такая, которая бы заставила начать расследование… убей он одного контрабандиста, что бы было?

— Ничего.

— Именно. Не та фигура, чтобы ввязываться в расследование. А значит… значит, нам с тобой кое о чем не договаривают.

Князь подбросил яблоко на ладони и впился в красный бок зубами.

— Столько усилий… — говорить с набитым ртом он не стеснялся. — Ладно, тело через границу, да… так еще ж и жертву из Познаньска… и вот что общего может быть у мелкого контрабандиста и приличного купца?

— Не знаю, — призналась Катарина.

А князь пообещал:

— Выясним.

Меж тем Порфирий Витюльдович пребывал в состоянии весьма смятенном. С одной стороны он горевал по сестре, которую любил искренне, не взирая на глупость и капризность последней. С другой — предаться горю всецело мешали дела и некая особа, изволившая прервать горестный запой.

Явилась.

Взбудоражила.

И сгинула.

Порфирий Витюльдович, говоря по правде, никогда не отличался особым терпением, и ныне, уставши ждать, когда ж объявится невеста — даром что ль он с храмом-то сговаривался? — самолично отправился за нею.

За ради свадьбы, события торжественного, пусть ныне и малого — позже, в Познаньске, он устроит прием найроскошнейший, с цыганами и медведями, фокусников позовет опять же и серебра кинет народу — Порфирий Витюльдович нарядился.

Костюм из аглицкого сукна найтончайшего был шит на заказ. Бирюзовый колер несколько смущал яркостью, однако Порфирия Витюльдовича некогда заверили, что в нонешнем сезоне оттенок, поименованный «страстью наяды», в самой моде.

И рубашечка хороша.

Белоснежная. Воротничок накрахмаленный стиснул могучую шею. Шелковый шейный платок, тоже яркий и модный, Порфирий Витюльдович сам повязал, пусть и не с первого разу, но получилось хорошо.

Бороду причесал.

Тронул височки воском, не столько из желания красивше стать — тут уж с какой рожей уродился, с такой и пригодился — но порядку ради. Крутанулся перед зеркалом. Накинул пелерину, мехом отороченную и скривился.

Хорош был, да, но все одно как-то не так… права Гердочка, ему самому в высшие светы соваться неможно. Заклюют. Засмеют. И хотя ж шкурой Порфирий Витюльдович обзавелся крепкою, дубовою, можно сказать, а все одно… не в смехе даже дело, а в том, что оный смех истинному делу повредить способный. Сначала похихикают, а после полетит по Познаньску слушок, что будто бы Порфирий Витюльдович собою убогенький.

Нет, надобна жена… красивая.

Стервозная.

Такая, чтоб сама кого хочешь высмеяла. А любовь? Много ли с той любви… нет, Гердочку он любить будет, баловать, как умеет, да только и помыкать собою не позволит.

Хорошо заживут.

Если не сбежит невестушка, разом передумавши.

Подхвативши зонт и тросточку, без которых, как ему сказали, приличный человек из дому носу не кажет, Порфирий Витюльдович отправился в театр.

Утро выдалось ясным.

Солнышко выкатилось, и пусть небеса местные были белы, как застиранная холстина, а все одно похорошело. Осень будто опомнилась, что только-только вступила в права, а потому бессовестно с ее стороны вовсе людей холодами морить, плеснула светом.

Ярким.

Щедрым.

И город вдруг лишился обычной своей серости.

Белые заборы и заборчики. Черепитчатые крыши, когда красные, когда зеленые, а когда и вовсе желтые, нарядные.

Мостовая.