Гилгул - Иван Сербин

— Разве этого Ты хотел? — внезапно спросил он. Голос его звучал с той тусклостью, за которой легко угадывается сокрушительная ярость. — Почему Ты забираешь жизни невиновных? Почему Ты не защищаешь своих детей, как это делает Га-Шем? Почему избираешь на смерть нас, а не иегудейских воинов, что стоят под стенами Раббата? Что же Ты молчишь? Почему не ответишь мне? — Аннон поднял голову и обвел блуждающим, безумным взглядом пустой притвор. — Разве я и мои люди плохо служили Тебе? Разве хоть раз отвернулись от Тебя? Разве помыслили хулу на Тебя? Почему же Ты так больно ранишь? Отвечай! Или, по-твоему, я не достоин ответа? — Аннон поднялся с трона. Сам не замечая, он сжал кулаки с такой силой, что из ладоней, там, где в плоть впились ногти, выступила кровь. Лицо его стало белее снега. — Я должен умереть, но почему Ты лишаешь жизни остальных? — бешено закричал Аннон, хватая лежащий рядом с троном меч, вырывая его из ножен и затравленно оглядываясь, словно тот, с кем он говорил, находился в притворе. — Разве так Ты понимаешь Добро и справедливость? Или тебе мало одной моей жизни? Но тогда чем ты отличаешься от Га-Шема? Или… — крик перерос в безумный шепот. По щекам Аннона катились слезы, но он не замечал их. — Или, может быть, Адраазар прав? Любовь и Добро уже ничего не значат в этом мире? Может быть, мне следует утвердить тебя и себя, пройдя по Палестине, Арамее и Ливии с мечом, не щадя никого: ни ребенка, только рожденного, ни старика, ни скот? Превращая города в пепел, а плодородные земли в пустыни, сея, подобно Дэефету, ужас в сердцах иноверцев? Тогда Ты оставишь моих людей в покое? Ответь, я хочу знать! Или Ты презрел нас, и я напрасно взываю к тебе? Скажи мне, пока я еще верю в тебя!!! — заорал он, поднимая меч и рассекая пустоту. — Ответь, иначе, клянусь, я сам остановлю все и изберу иной путь! И пусть тогда три Земли твоих содрогнутся от ужаса! И пусть люди забудут о жестокости Царя Иегудейского, назвав ее добродетелью, и пусть в страхе шепчут по ночам детям своим: „Бойся прихода Царя Аммонитянского“! И пусть говорят мужья женам, старики молодым, дети родителям, а сестры братьям: „Вот всадник бледный. Имя ему — Смерть! И Ад следует за ним!“ Аннон остановился и огляделся вокруг. В глазах его отплясывало безумие. Налетевший порыв ветра всколыхнул занавеску. Аннон, и без того бледный, как сама смерть, вдруг побледнел еще сильнее. На лице его отчетливо проступили голубые дорожки вен. Пальцы разжались, и меч со звоном упал на кедровый настил. Аннон судорожно распахнул рот, схватился за живот и, медленно согнувшись пополам, рухнул на колени. Через мгновение он покатился по полу, сжимаясь от боли. Ему не удавалось даже закричать. Крик рождался в его животе, поднимался к горлу и там умирал, так и не прозвучав. Боль накатывала страшными спазмами, иногда отпуская, и тогда Аннон со всхлипом втягивал воздух. Страшней муки он еще не знал. Даже когда его ранили год назад, можно было терпеть, но эта боль… Так продолжалось минут десять, и вдруг все кончилось. Аннон лежал, сжавшись в комок, и жадно дышал. Глаза его были закрыты, когда же он открыл их, то увидел женщину. Белое облако висело в воздухе посреди притвора. Руки ее были сложены на груди так, словно она держала младенца, но ребенка не было. Аннон увидел лишь темное мутное пятно, тающее с каждой секундой. Он понял, что произошло, и прошептал пересохшими губами:

— Свершилось… Свершилось… Свершилось… Нафан выполнил его просьбу. Ребенок Дэефета родился мертвым. Ожидая новых приступов боли, Аннон перевернулся на спину, выпрямился и с облегчением понял, что все закончилось. Ему следовало встать и идти, но он… Он пока еще не набрался сил. Лежал посреди тронного зала и плакал. Ему не понадобилось много времени, чтобы понять: никуда он не денется. Сейчас соберется с силами, встанет и пойдет к военнохранилищу за кожаными латами, мечом и щитом простого солдата. Благо, что все медные доспехи переплавлены в наконечники стрел и копий и теперь арамейские легионеры не отличаются от аммонитянских воинов, а те от иегудеев. И надо призвать тысяченачальника царской когорты. А дальше… Дальше пусть будет так, как будет. Гончий выполнит свое предназначение и умрет. Гилгул же пойдет своим путем. На то он и гилгул».

02 часа 02 минуты Пробуждение было неприятным. У Саши возникло ощущение, будто кто-то тронул его за плечо. Он открыл глаза и резко сел на кровати, пытаясь установить природу этого тяжелого чувства. Оглянулся — просто так, на всякий случай, — проверить, не сидит ли в кресле, ухмыляясь язвительно, плод его сумасшествия, Леонид Юрьевич. Нет, не сидит. И вообще, в квартире посторонних не было. Не ощущал Саша чужих флюидов в собственном жизненном пространстве. Однако что-то его потревожило. Конечно, вдруг язвительно ухмыльнулся он. И ему даже известно ЧТО. Шиз. Великий и ужасный. Слез с кровати, жалко шмыгнув носом, подтянул трусы, поскреб в затылке и пошел в кухню. Наклонившись над раковиной, попил холодной воды прямо из-под крана. Сразу стало легче. Зачерпнул водички в пригоршню, плеснул на шею и аж крякнул от удовольствия. Хорошо. Морфей отлетел и теперь махал крыльями где-то в необозримой дали. Саша-то отлично знал собственный организм. Проснулся посреди ночи — все. До утра не уснуть. Газетку, что ли, почитать? Так нету, не покупал сегодня. Библию? Ему без нужды теперь. После своего шиза он вряд ли сможет когда-нибудь взять ее в руки. Книжку? Не хочется. Саша открыл холодильник, достал миску с леонид-юрьевичевскими котлетами, сел за стол и принялся есть, без хлеба, доставая осклизлые от жира котлетины пальцами и запихивая в рот сразу по половине. Нет, что ни говорите, а в безумии есть и приятные стороны. Можно, например, забыть о правилах приличия. Так он и сидел, равнодушно пережевывая котлеты и безразлично глядя в потолок. Резкий звонок в дверь заставил его лениво повернуть голову. «Леонид Юрьевич пришел? — подумал он. — Сейчас открыть дверь и котлетой по благородной физиономии. С размаху. А потом заржать кладбищенским смехом. Вот так…» Саша попытался воспроизвести тот самый «кладбищенский» смех, но подавился котлетой и принялся сосредоточенно дожевывать, чтобы не оплошать в нужный момент. Звонок повторился. В ночной тишине Саше показалось, что он слышит на лестнице голоса: «Спит?» — «Не должен. Свет в окнах горит.» — «Может, помер?» — «Да ладно. Что-то тебе сегодня повсюду покойники мерещатся». — «Позвонить еще разок?» — «Позвони, дело хорошее». И снова звонок. А вместе со звонком вернулось чувство тревоги, от которого он проснулся. Аж сердце зашлось в дурном предчувствии. Саша поднялся, вытер сальные пальцы полотенцем и пошел открывать. На площадке стояли двое. Одному лет сорок, дешевенькое пальтишко, неказистая, приплюснутая заячья шапка-ушанка, мятый костюм. Второй помоложе. На молодом — кожаный плащ, белое кашне, костюм. Словом, выглядит щеголем.

— Александр Евгеньевич Товкай? — спросил тот, что постарше.

— Да, я, — подтвердил Саша. — Александр Евгеньевич.

— Аркадий Николаевич Волин, следователь райпрокуратуры. — Он продемонстрировал удостоверение. — Простите, что побеспокоили среди ночи.

— Ничего, я не спал, — ответил Саша. — Проходите, а я пока халат накину. А то неловко как-то. Вы в костюмах, я в трусах.

— Ничего, ничего, — хмыкнул молодой. — Нам не привыкать.

— Перестань, Саша, — одернул его старший и, повернувшись к хозяину квартиры, добавил доброжелательно: — Конечно, идите, Александр Евгеньевич, мы подождем.