Ловец мелкого жемчуга - Анна Берсенева

И побрел дальше по Садовому кольцу – непонятно зачем, непонятно куда.

Никогда еще Георгий не считал дни и даже часы до какого-нибудь события так нетерпеливо, как он считал их в эту неделю Улиной командировки. То есть он и раньше скучал о ней, когда она уезжала, но совсем по-другому. Он даже не знал, как назвать это свое нынешнее ожидание. Он как-то надеялся на ее приезд – так, наверное.

После Федькиного исчезновения, после его деловито-издевательской записочки Георгию стало казаться, что мир изменился. Или сам он изменился так сильно, что жизнь стала видеться ему иначе? Ему редко приходилось драться, и уж точно он никогда не выходил из драки с гудящей от ударов головой, но сейчас у него было такое чувство, словно его вот именно ударили по голове и от этого он который день погружен в какой-то унылый туман.

И Ули не было, и она даже не звонила из своего Кельна, где у нее было все, что ей необходимо для жизни!

В тот день, когда она должна была приехать, Георгий не выходил из дому. Он боялся пропустить ту минуту, когда она войдет – вот именно эту первую минуту встречи, когда еще не будет места размышлениям и доводам, а будет только первое чувство, и по этому первому чувству, которого она не сумеет, да и не захочет скрыть, он поймет, что будет у них дальше.

Да вообще-то ведь и некуда ему было идти – ни в этот день, ни в любой другой. И дело было даже не в том, что он только что закончил большую работу и новых клиентов не было. Если бы и были… Георгий чувствовал такое отвращение ко всему, чем занимался в последние два года, что преодолеть его был просто не в силах.

«Из-за Федьки, конечно, – думал он. – Или не из-за Федьки?..»

Самолет прилетел в полдень, без задержки – Георгий специально позвонил в Шереметьево и узнал, – а Ули все не было и не было.

Он уже не просто ждал ее, а ждал с тревогой, когда часов в семь вечера наконец услышал, как щелкает замок входной двери, и почувствовал, что сердце замерло и тут же забилось стремительно, неутомимо!

И она вошла в комнату так же стремительно, как билось его сердце, и сразу оказалась в его объятиях, потому что он шел ей навстречу и они просто столкнулись в дверях.

Что угодно могло обманывать – слова, интонации, даже, может быть, взгляд, но вот это… Этот едва слышный вздох, с которым она прижалась к нему, это легкое прикосновение ее пальцев к его лицу – это обманывать не могло, и он задохнулся от счастья, которое было сродни глубокому душевному облегчению.

Счастье это длилось ровно столько, сколько секунд понадобилось Ули для того чтобы высвободиться из широкого кольца его рук и отступить на шаг назад, словно отшатнуться.

– Здравствуй, Георг, – сказала она. – Извини, но я так расстроена, что почти не могу говорить с тобой. Но все-таки я должна сказать. Я испытала такой шок, Георг, что молчать об этом было бы неправильно. Ты понимаешь, о чем я говорю?

О чем она говорит, он догадался, но почему она испытала шок – этого он не понимал совершенно.

– Тебе показалось, что очень пошло? – расстроенно спросил он. – Ну, в смысле – китч? Но я только хотел…

– Китч?! – Улины лучистые глаза сверкнули таким гневом, какого он не видел в них никогда. – Это не китч, а называется преступление, вот так это называется! Мы только что выехали из аэропорта на эту дорогу, которая ведет к Москве, я была за рулем, и я чуть не потеряла управление, когда увидела этот ужасный плакат! «Милая, прости и не сердись»! – сердито передразнила она. – И эта фотография, которую ты сделал так удачно, что меня просто невозможно не узнать! Мои коллеги сразу узнали. – В ее голосе послышались слезы.

– Но что же в этом страшного? – растерялся Георгий. – Ну, может, глупо немножко, но не все же должно быть умно, иногда и поглупить хочется.

Он почувствовал, как при этих словах на его лице появляется идиотская улыбка. Видимо, эта-то улыбка оказалась для Ули последней каплей.

– По-глу-пить?! – воскликнула она. – Я везу людей, которые хотят дать деньги для детского кардиологического центра, они хотят оплатить десять операций – ты понимаешь, что такое десять операций для детей, ведь это даже не игрушки или одежда, это их жизнь! – и тут они видят этот плакат! Они молчали всю дорогу, как будто у них не было воздуха для дышания, а уже когда мы подъезжали к зданию нашего фонда, одна из этих дам спросила меня: «Как вы думаете, фрау Баумгартен, сколько стоит такая реклама на автобане, который ведет из международного аэропорта? Я слышала, что в Москве все очень дорого…» А я отлично знаю, сколько это стоит, потому что однажды мы хотели поместить телефоны нашего фонда на совсем маленьком плакате, и это оказалось для нас невозможно, потому что на такие многие деньги мы можем помогать нескольким семьям, а не рекламировать себя!

Георгий молчал, совершенно ошеломленный – и слезами, которые стояли в Улиных глазах огромными каплями, и ее правотой. Он совсем не думал ни о чем таком, ему это даже в голову не приходило! Он просто хотел попросить у нее прощения, хотел развеселить ее, и чтобы она вошла в квартиру улыбаясь…

– Улинька… – пробормотал он. – Ты прости, я как-то совсем не подумал…

– Ах, Георг! – Она махнула рукой, наконец сняла плащ, бросила его на кресло. И в этом усталом жесте, совсем ей не свойственном – Ули никогда не бросала одежду посреди комнаты, этого и представить себе было невозможно, – в этом ее жесте Георгий почувствовал что-то безнадежное, окончательное. – Я знаю, ты чаще всего сначала делаешь, а потом думаешь. И не только ты. Вся ваша страна живет точно так же. Но я так жить не могу, а к тому же я не хочу так жить, Георг! Извини, но ты вызываешь хаос в моей душе, а я не хочу, чтобы он там был.

Она произнесла это уже спокойнее и села на диван. Георгий остался стоять перед нею как школьник, чувствуя, как неуместно, как глупо огромны его плечи, как никчемен его двухметровый рост.

– Я слишком противоречиво отношусь к тебе, – глядя ему в глаза, сказала Ули. – Я тебя… Меня к тебе тянет, я тебе уже говорила это однажды. И я думала, этого будет достаточно, чтобы мы с тобой могли привыкать друг к другу. Но оказалось, что это не так. Не знаю, как думаешь ты, но я никогда не смогу привыкать к тому, как ты живешь. А к тому же ведь мой контракт скоро кончится, и я вернусь в Кельн. Извини, Георг, но я не вижу никаких перспектив для наших отношений, потому что не могу представить тебя в Германии. Что ты мог бы там делать?

– Могу копать, – усмехнулся он. – Могу не копать. Извини, это анекдот такой. Дурацкий.

Он судорожно сглотнул; ему было не до смеха и не до анекдотов; он был сам себе противен.

Впрочем, Ули не поняла, над чем здесь можно было бы посмеяться.

– Я думаю, ты не захотел бы что-нибудь копать. – Она серьезно покачала головой. – Ты молодой и достаточно умный мужчина, тебе надо иметь будущее. И если я не совсем представляю твое будущее здесь, то что можно говорить про Германию?