Нечестивец, или Праздник Козла - Марио Варгас Льоса

— Подъезжаем к мосту Радомеса, — услышал он голос насмерть перепуганного Тоньо Санчеса. — Тихо, не шевелись, патруль.

Джип остановился. Он услышал голоса, шаги, потом короткая пауза и дружеские восклицания: «Да это ты, Тоньо!», «Как жизнь, приятель». Их пропустили, не досматривая машину. Они доехали до середины моста, когда он снова услышал Тоньо Санчеса:

— Этот капитан — мой приятель, тощий Распутин, вот уж повезло, так повезло! У меня до сих пор душа в пятках, Амадито. Где тебя высадить?

— У проспекта Сан-Мартин. Вскоре джип затормозил.

— Все спокойно, calies не видно, давай, — сказал Тоньо. — Бог в помощь, парень.

— Бог воздаст тебе, Тоньо.

— Бог в помощь, — повторил Тоньо Санчес и нажал на газ.

До домика тетушки Меки — деревянного, в один этаж, без садика, но огороженного решеткой и с цветущими геранями в окнах — было метров двадцать, которые Амадито, хромая, преодолел в несколько прыжков, не пряча револьвера. Едва он постучал, дверь открылась. Тетушка Мека не успела удивиться: лейтенант, отодвинув ее в сторону, вскочил в дом и запер дверь.

— Я не знаю, что мне делать, где спрятаться, тетя Мека. Дня на два, пока не найду надежного места.

Тетушка обняла его и целовала с той же любовью, что и всегда. И не выглядела очень испуганной, чего Амадито боялся.

— Наверное, тебя видели, сынок. Как же тебя угораздило прийти среди бела дня? У меня соседи — отпетые трухилисты. Да ты весь в крови. А почему забинтован? Тебя ранили?

Амадито из-за занавески посмотрел на улицу. Людей на тротуарах не было. Окна и двери в домах напротив были наглухо закрыты.

— Я, как узнала, все время молюсь за тебя святому Педро Клаверу, он, Амадито, великий чудотворец. — Тетушка Мека сжимала в ладонях его лицо. — Как тебя показали по телевизору да в «Карибе» пропечатали, сразу соседи стали приходить, спрашивать. Дай Бог, что бы тебя никто не заметил. Боже мой, в каком же ты виде, сынок. чего-нибудь хочешь?

— Хочу, тетя, — засмеялся он, гладя ее совсем белые волосы. — Принять душ и что-нибудь съесть. Умираю от голода.

— Да ведь сегодня же твой день рождения! — вспомнила тетушка Мека и снова обняла его.

Старушка была небольшого росточка, но энергичная, добрые глаза смотрели решительно. Она заставила его снять брюки и рубашку, чтобы привести их в порядок, и, пока Амадито мылся — это было божественное наслаждение, — разогрела ему всю еду, что нашлась у нее на кухне. Когда лейтенант вышел из ванной в трусах и майке, стол ломился от еды: жареные овощи, жареные колбаски, рис, жареный цыпленок. Он поел с аппетитом под рассказы тетушки Меки. Какой переполох произвело в семействе известие о том, что он — один из убийц Трухильо. К трем его сестрам на рассвете заявились calies, спрашивали, где он. Сюда пока еще не приходили.

— Если не возражаешь, тетя, я немного посплю. Несколько суток почти не смыкал глаз. От тоски. Теперь я счастлив, что я здесь, с тобой.

Она отвела его к себе в спальню, уложила в постель, под образом святого Педро Клавера, своего любимого святого. Закрыла ставни, чтобы в комнате была полутьма, и сказала, что, пока он будет спать сиесту, она вычистит и выгладит его форму. «Глядишь, и придумаем, куда тебя спрятать, Амадито». Она поцеловала его в лоб, в волосы. — А я-то считала тебя заядлым трухилистом, сынок». Он сразу провалился в сон. Ему приснилось, что Турок Садкала и Антонио Имберт зовут его: «Амадито, Амадито!» Они хотели сказать ему что-то важное, а он не понимал ни их жестов, ни слов. Ему казалось, что он только-только закрыл глаза, а его уже тормошили. Рядом стояла тетушка Мека, такая бледная и испуганная, что сразу стало совестно и он пожалел, что втравил ее в эту историю.

— Они тут, они тут… — Она задыхалась и беспрестанно крестилась. — Десять или двенадцать машин и тьма-тьмущая calies, сынок.

Голова была совершенно ясной, он четко знал, что надо делать. Он заставил старушку лечь на пол за кроватью, к самой стене, у ног святого Педро Клавера.

— Не шевелись и не вставай, что бы ни случилось, — велел он ей. — Я тебя очень люблю, тетя Мека.

Револьвер 45-го калибра был у него в руке. Босой, в одной майке и трусах цвета хаки, как и форма, он, прижимаясь к стене, скользнул к входной двери. Оставаясь невидимым, выглянул из-за занавески на улицу. Вечерело, небо было затянуто тучами, где-то вдалеке играли болеро. Черные «Фольксвагены» СВОРы забили улицу. По меньшей мере, два десятка calies с автоматами и револьверами окружили дом. Трое стояли у самой двери. Один ударил в дощатую дверь кулаком так, что она едва не рассыпалась. Крикнул во все горло:

— Мы знаем, что ты здесь, Гарсиа Герреро! Выходи с поднятыми руками, если не хочешь сдохнуть, как собака!

— Только не как собака, — пробормотал он. Он толкнул дверь левой рукой, а правой выстрелил. Разрядил весь барабан и видел, как, хрипя, упал с пробитой грудью тот, что приказывал ему сдаться. Но, прошитый бессчетными пулям, выпущенными из автоматов и револьверов, уже не видел, что кроме одного calie, которого убил, успел ранить еще двоих. Не видел он, и как его мертвое тело привязали на крышу «Фольксвагена», — так в горах привязывают охотники убитых оленей, — и как люди Джонни Аббеса привезли его в парк Независимости на показ; и пока его палачи, вцепившись ему в щиколотки и запястья, совершали с ним победный круг перед собравшимися зеваками, другие calies вошли в домик, нашли полумертвую от страха тетушку Меку там, где он ее оставил, и, плюя в нее, тычками отволокли в отделение СВОРы, меж тем как алчная толпа под невозмутимыми и насмешливыми взглядами полицейских принялась грабить дом, растащила все, что не успели украсть calies, и от дома, сперва разграбленного, а потом разоренного, разрушенного и под конец подожженного, к ночи остались лишь пепел да головешки.

Когда адъютант ввел в кабинет Луиса Родригеса, шофера Мануэля Альфонсо, Генералиссимус поднялся ему навстречу, чего не делал даже по отношению к самым важным посетителям.

— Как себя чувствует посол? — спросил он озабоченно.

— Как обычно, Хозяин. — Шофер скроил соответствующую случаю мину и показал на горло. — Сильно болит опять. Утром посылал меня за врачом, чтобы сделал укол.

Бедный Мануэль. Как это несправедливо, коньо. Человек, посвятивший жизнь заботам о своем теле, холивший свою красоту и элегантность, изо всех сил сопротивляясь проклятому закону природы, по которому все на свете должно портиться и становиться безобразным, этот человек наказан самым унизительным для него образом: утратил лицо, которое было воплощением красоты и здоровья. Лучше бы ему остаться на операционном столе. Когда он возвратился в Сьюдад-Трухильо после операции в клинике Майо, у Благодетеля при виде его слезы навернулись на глаза. В развалину превратился. И понять нельзя, что говорит: полязыка оттяпали.

— Передай ему от меня привет. — Генералиссимус оглядел Луиса Родригеса; темный костюм, белая рубашка, синий галстук, ботинки сияют: самый нарядный негр во всей Доминиканской Республике. — Какие новости?