Тяжелый свет Куртейна. Зеленый. Том 3 - Макс Фрай

– То есть именно это имеет значение? Что ты стал человеком Другой Стороны?

– Да. Оказалось, это важнее всего. Им, понимаешь, посторонней помощи по статусу не положено – такое уж место наша Другая Сторона. Всё, что для них сделают любые волшебные гости из иных измерений, расцветёт там праздничным фейерверком, но вскоре развеется, как и положено наваждению. Недолговечны там дарёные чудеса. Только то, что местные жители сделают сами, имеет какой-то шанс остаться надолго. А я там по всем признакам – местный. Во мне здешней материи всего-то шестая часть. Поэтому северяне меня припахали. Ну, то есть они утверждают, что меня припахала сама Большая Судьба, данэ Тэре Ахорум тара, и спорить тут бесполезно. Собственно, я и не спорю. Мне теперь кажется, что она отличную жизнь мне придумала, а не просто тупо «всегда права».

– Звучит неплохо, – задумчиво говорит Тони Куртейн. – И ты, похоже, в кои-то веки не прикидываешься, будто тебе все моря по колено, а по-настоящему рад. Но при этом я же чувствую, что ты чего-то не договариваешь. Что-то такое, что мне сто пудов не понравится. Не растягивай удовольствие, огорчи меня прямо сейчас.

– Да откуда ж ты взялся на мою голову, такой проницательный?! Теперь чёрт знает что сам сочинишь. Ладно, вот тебе страшная правда: Верховная Вечерняя Тьма Чёрного Севера считает, что после эпохи Хаоса в книгах по древней истории могла сохраниться только полная чушь. Но ты учти, я сам так не думаю! Кира – отличная тётка и выглядит как огромный, до неба костёр, но ёлки, она же всю жизнь в горах безвылазно просидела. И училась явно не в университете. Откуда ей про книжки-то знать?

Тони Куртейн, который с детства был великим мастером придумывать всякие ужасы, и уже много разнообразной жути успел сочинить – например, что Эдо снова начнёт дома таять или сам утратит способность радоваться, отдав её Другой Стороне, или, скажем, каждый акт этого их хитрого северного колдовства на год сокращает жизнь – закрывает лицо руками и смеётся от облегчения. Несколько громче и дольше, чем хотелось бы ему самому. Наконец, не отнимая рук от лица, говорит:

– Эту страшную правду я точно как-нибудь переживу.

октябрь 2020 года

Стефан не видит будущего. В его положении это так трудно, что почти невозможно, но он очень старается, держит себя в руках.

* * *

Просто Стефан не первый день на свете живёт и знает, как тут всё устроено: нет одного определённого будущего, всегда есть множество вариантов, осуществиться может любой, не обязательно самый предсказуемый, логичный и вероятный, хотя вполне может и он. Это не то чтобы совсем лотерея, а всё-таки что-то вроде неё: случай – далеко не единственный, но один из самых любимых инструментов судьбы.

Когда речь заходит о предвидении будущего, важно понимать, что как бы ты ни был опытен и умел, а увидишь только один из множества вариантов. И после этого станешь, хочешь ты того или нет, увеличивать его вероятность, всей своей силой вкладываться в него. Не просто совершать соответствующие поступки – это как раз довольно легко контролировать, не захотел, и не делаешь ничего – а утверждать конкретный вариант будущего тем, что знаешь и помнишь о нём. А это, – считает Стефан, – как минимум нерационально. Да и просто нечестно – что вообще за дела? Если уж вкладывать свою силу в будущее, то в идеальное, которое выдумал сам, не поинтересовавшись, существует ли среди бесконечного множества вероятностей хоть немного похожий на него вариант.

Поэтому Стефан не видит будущего. Никогда – кроме тех редких случаев, когда будущее приходит само и цепляется за него, как утопающий за соломинку; впрочем, Стефан в рамках этой метафоры не соломинка, а бревно. Это всегда случается так внезапно, что не отвертишься: вроде шёл по своим делам, никого не трогал, специальным шаманским взглядом в темноту возможностей не смотрел, и вдруг как волной накрыло – хочешь не хочешь, а уже знаешь всё.

То есть слава богу, не всё на свете, а только то, что тебе само показалось, привиделось, захлестнуло, пришло.

* * *

Стефан выходит из бара, который этим вечером просто отлично мерещится на перекрёстке Паменкальнё-Тауро всем желающим, то есть всем случайным прохожим подряд. Завлекает их тёплыми как свет предзакатного солнца лампами и музыкой, которая любому кажется смутно знакомой, словно когда-то в юности именно под неё впервые поцеловался или просто всю ночь до рассвета гулял. А если бы Стефан был обычным прохожим, наверняка купился бы на клубы табачного дыма. Собственно, он и так на них купился как миленький. Не то чтобы ему, сироте, спокойно покурить было негде, а всё-таки первый за долгие годы почти настоящий – то есть совсем настоящий до тех пор, пока не исчезнет – курящий бар!

Стефан неторопливо идёт вверх по склону холма и гадает, удастся ли городу захапать все эти бесшабашно счастливые новые наваждения, в смысле, оставить их себе навсегда. Прикидывает, не пора ли вмешаться, помочь ему словом и делом? У духов-хранителей с городом, – думает Стефан, – конечно, своя игра, но вряд ли они рассерчают, если я влезу. Лично я на их месте от радости три дня бы плясал, заполучив такого помощника. Потому что у Нёхиси, как ни крути, ограничение всемогущества, нельзя ему радикально переделывать мир. У Иоганна-Георга сил сейчас, пожалуй, хватило бы околдовать до вполне пристойного уровня блаженной достоверности примерно пару десятков кварталов – это больше, чем просто много, но чувак хочет изменить сразу всё!

И он прав, – думает Стефан. – Я, собственно, сам такой. Какой смысл хотеть ровно столько, сколько у тебя и так получается? Вообще не смешно.

* * *

В общем, Стефан поднимается на вершину холма, не по лестнице, а в обход, по тропинке, чтобы пройти мимо деревьев Тринадцатой патрульной рощи, давно их не навещал, потому что забегался; всё-таки я очень смешной, – думает Стефан. – Никто меня в шею не гонит, не стоит над душой, вообще ничего не требует, а я вечно по горло в делах, которые сам придумал и сам же себе поверил, будто если не сделаю, всё пропало, иначе никак!

И в этот момент, когда мысли его безмятежны, а сердце полно любви ровно настолько, чтобы жить не мешало, Стефана натурально, физически, как штормовая волна сбивает с ног видение будущего, знание такой сокрушительной силы, что невозможно перестать его знать.

Стефан есть Стефан: ещё не успев опомниться, он твёрдо говорит этому знанию: «Нет». И повторяет, лёжа в увядшей траве, даже не пытаясь подняться, потому что силы сейчас нужны для другого: «Нет. Так не будет. Я не согласен. Нет. Здесь – моя территория. Ничего не отдам».

А потом, успокоившись и собравшись, Стефан чертит в воздухе знак Отмены, вкладывая в него всю свою ярость, негодование и протест, много раз, пока сил хватает, штук сорок, наверное, в сумме вышло; ладно, лучше больше, чем меньше, в таком деле избыток не повредит. Стефан очень давно не пользовался знаком Отмены, вообще забыл про такой приём, но чем хороша шаманская память – припекло, и сразу как миленький вспомнил, что в юности умел отменять дурные пророчества, которые от кого-то услышал или сам сдуру наговорил.