Славный дождливый день - Георгий Михайлович Садовников

но… вернуться не могу. Словом, и вы не забывайте меня. Приходите! Я буду ждать! Договорились?

— Виктор Петрович, у нас с классручкой не лады, — серьезно, совсем по-взрослому сказал Саня Коваленко, лучший спортсмен того, шестого «В».

— С классным руководителем, — машинально поправил Иванов. — Кто у вас сейчас?

— Земфира Егоровна! Она придирается все время, — снова выскочил, пронзительно крикнул Чернов.

— Она нас не понимает, — так лее по-мужски скупо пояснил Коваленко.

Иванов помнил и Земфиру Егоровну, учительницу физики, экономную на чувства особу.

— А вы-то сами? Ее понять пытались? Что хочет она? Нельзя так безапелляционно: мы правы кругом, она нигде!

«Кажется, я говорю не то, не теми словами», — подумал Иванов.

— Эй, хозяин! — истошно из комнаты позвал стекольщик, будто его резали на куски.

— Не уходите. Я сейчас. — И, не закрывая дверь, Иванов поспешил в комнату. — Я здесь!

— Ты мне что-нибудь расскажи, развлеки, — потребовал стекольщик. — Уж больно у тебя скучно.

— Я сейчас, — пообещал Иванов дяде Лене и бросился назад, на лестничную площадку.

Но они ушли, все поняли, умные дети. И лишь один остался, верный Гоша. Сын тещиной соседки, как мог, скрашивал свое одиночество, жонглировал воображаемыми шарами и строил себе рожи.

— Разбежались. Недоросли, — сказал он с презрением. — Но я им малость на прощанье вмазал, каждому по битке. Если надо еще, могу догнать и отвесить добавки.

— Я виноват сам, — пожаловался Иванов. И спохватился: — Гоша, не смей! Никаких «подвесить» и «врезать»! И вообще, кто тебя научил этому жаргону?

— Улица, — сказал Гоша, вздохнув. — Мать на работе, я после школы предоставлен самому себе.

— Ну и приходил бы ко мне, — смутился Иванов.

— А, вам не до нас. Сами же сказали… Ну я потащился. Не забудьте про телеграмму. А то скажут, что я потерял.

Иванов извлек из кармана бланк. Ничего нового, все то же, слово в слово, точно они пишут под копирку. Он снова сунул телеграмму в карман и побрел к дяде Лене.

— Ну так что веселенького? — напомнил стекольщик.

— Да вот, сказывают, в Одессе нашли холеру, — с грустью поведал Иванов.

— Нашли, значит? Вот и хорошо.

— Что же в этом хорошего? — удивился Иванов. — Накосит народа, тьму!

— Зато меньше будет плохих людей.

— Смерть, она не выбирает. Она и добрых и честных не обойдет.

— А эти, наконец, отмучаются, — легко решил дядя Леня.

— Но и вас прихватить может. Не так ли? — не удержался Иванов от яда.

— Не так!

— Почему же?

— Я неприметный. Никто без запаха и цвета. Костлявая и не знает, что я есть на свете.

Часа через три, после шумной возни, охов и ахов, перепачкав все в комнате, стекольщик закончил работу, собрал инструмент.

— Ну, хозяин, вознаграждай за труд!

— Сколько я должен?

Дядя Леня посмотрел на потолок, что-то вычитал там и бухнул:

— Сорок один рубль двадцать семь копеек!

Чувствуя, что его нагревают, кляня себя за непрактичность, — надо было заранее договориться о плате, — Иванов выгреб из тумбочки почти всю семейную кассу и отдал дяде Лене.

— Это все мне? — осторожно спросил стекольщик.

— Вы же сами сказали.

— Ну да, — обрадовался дядя Леня и снова повел себя свободно. — Да ты не расстраивайся! Думаешь, я каждый раз так? Ты первый! Обычно-то все меня… а тут я тебя… Хочешь, я тебе по такому случаю подарю десять рублей?.. Ну, пятнадцать? Бери!

— Спасибо! Я заработаю сам! — с достоинством отказался Иванов.

— Я знал: ты гордый! Сам такой! А холеры не бойся. Ты для нее, как и я. А то и похуже. В общем, живи! — возместил он по-царски Иванову его утрату и спрятал деньги в глубокий карман галифе. Дядя Леня даже перекосился на бок, будто карманное дно доходило до колена, и замер. — Больно! Наверно, радикулит. Пойду-ка к врачу, — сказал он осторожно, по складам распрямляясь.

Иванов проводил стекольщика до лестничной площадки, вернулся к себе, и тут-то она и возникла со своей дремучей просьбой.

— Не верьте, бабушка, гадалкам! — предостерег Иванов, любуясь новыми стеклами и так, и этак. Бог с ними, деньгами. Кто и впрямь знает истинные цены покоя и тепла?

— Не буду верить, не буду, — живо пообещала соседка. — Только бы кто погадал разочек. А потом и не буду! — Она, наверное, казалась себе очень хитрой.

Старуха была ему по плечи, хотя Иванов ростом не блистал. И лет ей было за седьмой десяток, на взгляд. Совсем вневременная бабка в исконном темном ситце.

Раньше таких бабусь в темных платьях и черных платках он видел только на пасху. Они стекались по улицам, переулкам к церквам ручейками со всех сторон, несли куличи. А дотоле весь год таились где-то, по углам. Оказывается, вот где!

— А тогда зачем вам это? Если «не будете верить»? — усмехнулся Иванов.

— Васю видела во сне, сына. Будто он тонул. В Певеке он, Вася. Завербовался. А там океан, — затараторила старуха, обрадовалась тому, что к ее нужде все-таки проявили интерес.

— Бабуся, вы знаете, какой там океан, в вашем Певеке? — Иванов повеселел, с ухмылкой ждал ответа.

— Этот… Ледовитый, — сказала старуха, не чувствуя подвоха.

— Верно. А какое сейчас время года? И у нас, и там, у вашего сына?

— Какое же еще? Зима и есть.

— Вот! И толщина льда в вашем океане метров пять или как бы не больше. А теперь рассудите сами: можно ли утонуть в таком океане?.. Если только поможет ледокол. Атомный, конечно.

— А он утонул, — упрямо повторила старуха.

— Во сне, — терпеливо уточнил Иванов. — А что такое сон? Возбуждение клеток головного мозга. Вы-то спите, а у них бессонница, у клеток. Они и валяют дурака. Бывало, и мне приснится черт знает что, встают волосы дыбом. А проснешься, и все наоборот. В общем, не придавайте значения сну. Ваш сын, безусловно, жив-здоров. И вы живите спокойно.

— Он в океане тонул. Глубоком, — повторила она едва не по складам, вдалбливая в его голову. — Он пьет вино, пьет и пьет. Кабы что не вышло.

— Пьет — это плохо, — согласился Иванов. — Но все же он там не один. Вокруг коллектив. Товарищи-друзья. Ему не дадут оступиться, поправят.

— Мне бы только погадать. Для покоя. — Она упорно сверлила его не по возрасту пронзительными глазками: что, мол, зря молоть языком, погадал бы лучше!

— Для спокойствия, — как учитель, поправил Иванов, — для спокойствия лучше послать телеграмму: волнуюсь, срочно напиши. Так-то оно будет верней.

— Как же! Посылала! Да только он не любит писать. У него, говорит, на это… ну это…

— Аллергия? — догадался Иванов.

— Она, она… Вот я говорю: мне бы погадать.

Иванов припомнил, как жена минувшим летом раскладывала карты, наверное, пасьянс. Происходило