Трагедия на Неве. Шокирующая правда о блокаде Ленинграда. 1941-1944 - Хассо Г. Стахов

А вот здесь, внизу, протекает ручей под названием Дубок. А вон там, где видны толстые, темные очертания на зеленом фоне, находится деревоземляной забор, проходящий у нашей основной боевой линии, за которым, как тебе казалось, ты чувствовал себя в безопасности, после того как возвращался с нейтральной полосы. В этой глуши, где снег тогда заботливо расстелил свое белое покрывало, несколько месяцев продолжалось Волховское сражение, в ходе которого всего лишь 10 000 немецких солдат противостояли почти 90 000 красноармейцам. И 200 танков Т-34 и КВ-1, приспособленные к ведению боевых действий в зимних условиях, дребезжа карабкались, подобно гигантским черепахам, через железнодорожную насыпь и по полю, усеянному воронками.

Незадолго до этого я пробирался по-пластунски в нескольких сотнях метров от данного места, туда, где был участок деревоземляного забора, принадлежащий 10-й роте, направляясь туда, где стоял танк Т-34. Его окружал венок из воронок, заполненных водой, в которых трепыхались крошечные головастики. Орудийный ствол был направлен высоко вверх, подобно хоботу трубящего слона. Скрученная в гармошку гусеница сползала, подобно сороконожке, в сочную траву. Очевидно, этот гигант не разглядел замаскированную в кустарнике противотанковую пушку. Артиллеристы имели приказ открывать огонь лишь наверняка, в самую последнюю минуту, и до этого в кровь искусали себе все губы. И вот противотанковые пушки вновь стоят там в молчании, затаившись, прицелившись точно в танки, которые приближаются к ним, ничего не подозревая. Орудийные расчеты должны иметь чертовски крепкие нервы. Наверняка тот Т-34 на полном ходу попал под огонь противотанковой пушки. А теперь он стоит, покрытый ржавчиной, с пробоинами, как памятник всем, кто погиб смертью храбрых, не успев еще по-настоящему насладиться жизнью. Юному ефрейтору вдруг становится муторно на душе.

В десять часов утра разразился ад, и русские бросились на штурм, чтобы наконец отхватить себе кусок железнодорожной насыпи вместе с сапой, которая стала для них занозой в теле. У меня все еще дрожат барабанные перепонки, когда я представляю себе, какой силы был огонь русских и как на него ответили наши реактивные минометы. У меня перехватывает в горле, когда я вдруг вижу, как молодые русские солдаты, презирая смерть, преодолевают деревоземляной забор на участке 10-й роты и прыгают с железнодорожного полотна в сапу, попадая прямо под наши автоматные очереди. А затем они лежали на нашей позиции, затем они висели на заграждениях из колючей проволоки, затем они захлебывались и истекали кровью в ручье Дубок, вода которого вдруг ужасным образом изменила свой цвет. Тогда я встал на колени. Я больше не слышал треска выстрелов, не замечал воздушной волны от разрывов снарядов и невыносимо резкого запаха пороха, а также дрожания болотистой земли. Я не мог оторвать глаз от юношей в чужой военной форме, с другим оружием, другими ручными гранатами. И вдруг я увидел себя в каждом из тех, кто заснул там навеки.

Позади ефрейтора бряцают лопаты и кирки, ударяясь о штык-ножи и фляги с водой. Юноша смотрит вслед пригнувшимся фигурам солдат из саперного отделения, медленно ступающим вдоль насыпи в направлении Мги, туда, где передовая линия проходит по склону под остатками рельсов железной дороги. Затем он вновь, прищурив глаза, смотрит через укрытие. Он не может оторвать взгляда от этого жалкого клочка земли, вобравшего в себя так много жертв, видевшего так много трагедий. Справа возвышаются несколько искромсанных деревьев, за которыми видно садящееся солнце. За ними остатки ельника, который на немецких картах обозначается из-за своих очертаний как «Schinkenwald» («Искромсанный лес»). Песчаный участок местности, на котором перемешались заграждения, окопы, ячейки для часовых, спускается к ручью, который перекрыт проволокой и под поверхностью воды. А вот там «Kuchenschneise» («Просека, где кухня»), «Maulwald» («Лес, перерытый кротами»), «Wundergarten» («Сад чудес») с израненными соснами-инвалидами, «Moorbusen» («Болотистый залив»)… Листья мерцают и сверкают при ровном освещении. Далеко позади за горизонтом простираются леса, не пострадавшие от войны, ярко-зеленые или грозные в зависимости от изменяющихся оттенков. Высокая трава пригибается под ветром. Пахнет землей, листвой и сучьями, древесиной и порохом, но сильнее всего действует неисчезающий запах гниения. По окопам распространяется аромат сигарет. Несколько солдат в маскхалатах проверяют свое оружие и, погруженные в свои мысли, выкуривают сигареты до самой последней затяжки.

Смеркается. Очередь из разрывных пуль ударяет подобно звуку упавшего гороха в бруствер окопа. Слева и справа из ДОСов раздаются выстрелы из винтовок. Русские «Иваны» на той стороне тоже открывают огонь. Пулеметные посты дают несколько одиночных выстрелов. Ага, думает юноша, сейчас они пристреливаются, пока достаточное освещение и чтобы успокоить свои нервы. Обе стороны становятся все более неспокойными, как это всегда бывает ближе к ночи.

Рядом с ним пулеметчик поудобнее прилаживает свое оружие, потертое и поблескивающее синевато-черным цветом. Он сдвигает большим пальцем рычажок предохранителя с одиночного огня и кладет указательный палец желтый от никотина, на скобу с указателем автоматического огня. Затем открывает огонь: несколько коротких, а потом и длинных очередей. Пули рвут землю там, где проглядываются очертания передовой линии русских. Ронг, роонг, роонг, пам, пам, паампаампаам. Звучит «Волховский марш», как говорят гренадеры. Может быть, и красноармейцы называют так то, что на военном языке обозначается как «темп стрельбы».

Но вот уже следует ответ оттуда: ронг, ронг… уже включается в ритм стрельбы пулемет у «лисьей норы» перед железнодорожной насыпью. А вот этот пулемет расположен у опушки, имеющей квадратную форму. С той стороны включается в стрельбу еще один пулемет: ронг, ронг, ронг, роонг. Подобно валу раскатывается барабанная дробь в обе стороны. Несколько минут выстрелы, раздающиеся в такт друг другу, уносятся все дальше и дальше. Звуки достигают Лодвы, Гайтолово и уносятся в направлении Ладожского озера. Их слышно под Смердынью и до самих Кириш на другом берегу Волхова. И когда через четверть часа над лесами вновь раздаются отрывистые звуки стаккато, становясь все громче и громче, юноша лихорадочно торопит напарника: «Дай мне тоже попробовать». Пулеметчик, первый номер, молча отодвигается в сторону. Теперь юноша отбивает очередями свой марш в ту сторону. И ему уже отвечает оттуда станковый пулемет «Максим». Пули ударяются о бревенчатый накат, как будто рассыпается мешок с зернами. Сквозь желто-красное мерцание перед пламегасителем юноша целится туда, где он обнаружил русский пулемет, и сгибает указательный палец. Так играют они по обе стороны фронта со смертью, отрешившись от всего, что их окружает, подобно тому, как несколько лет назад играли на спортивной площадке и выполняли гимнастические упражнения, столь популярные у комсомольцев и членов гитлерюгенда.

Когда ефрейтор той же ночью идет на пост и, стоя в укрытии, наслаждается светлыми сумерками одной из белых ленинградских ночей, ему вдруг вспоминается генерал Власов. Сейчас тот ведет пропаганду среди красноармейцев, находящихся в немецком плену, призывая вступать в свою Освободительную армию против Сталина, который бросил в беде его солдат в Волховском котле. «Каким же большим должно быть его разочарование, — размышляет юноша, — в какой ярости и отчаянии, но также и сохраняя мужество, должен он пребывать, чтобы, оказавшись на стороне врага, выступить против правителей своей страны, взвалив на себя клеймо предателя. И как же он должен любить свою Родину!»