Странники войны. Воспоминания детей писателей. 1941-1944 - Наталья Громова

Дмитрий Миронович и Анна Зиновьевна Стоновы и Леонид Стонов с женой Натальей. Кон. 1950-х

В ночь с 12 на 13 марта 1949 года отец был арестован и после полугодового следствия на Лубянке особым совещанием был приговорен к десяти годам лагерей за антисоветскую агитацию и пропаганду. По свидетельству его товарищей-заключенных он вел себя очень мужественно. Моя мама ездила в 1951 году к папе в лагерь в Красноярском крае. 20 августа 1954 года папа был полностью реабилитирован и освобожден. Он написал серию рассказов о лагерях («Прошедшей ночью»), которые мы долго прятали и издали только после его смерти от инфаркта в 1962 году.

Мама продолжала свою общественную работу, будучи более сорока лет председателем Совета жен писателей-фронтовиков. Я не видел в жизни других таких людей, нацеленных исключительно на помощь обездоленным и нуждающимся. Мама умерла в возрасте 97 лет от рака. Надеюсь, о маме – общественнице и учителе – напишут другие люди.

Я в 1949 году по совету мамы поступил, а в 1954-м окончил биолого-почвенный факультет МГУ. Мы скрывали все пять лет то, что папа в это время был репрессирован. Учился я без всякого интереса, но потом увлекся защитой растений, стал заведующим лабораторией гербицидов, защитил кандидатскую диссертацию, которую оценили как докторскую, написал много статей и несколько книг. Моя жена Наташа по образованию – детский врач, кандидат наук в области генетики. Сын Саша – тоже врач, анестезиолог. У нас сейчас трое внуков.

Белла Идлин-Волосевич с подругой. 1920-е

В 1979 году мы приняли решение эмигрировать, но в течение более одиннадцати лет нас не выпускали под предлогом того, что мы были осведомлены о каких-то секретах. Мы долго боролись за право уехать, нас власти обвиняли в тунеядстве, завели уголовное дело, всячески препятствовали поискам работы, отобрали мои ученые степени. Совместно с другими отказниками мы организовали общественный совет по мониторингу работы ОВИРа, юридический семинар по проблемам эмиграци, а также первое в истории советско-американское бюро по правам человека и соблюдению законности. В первой половине жизни я занимался защитой растений, а во второй – защитой людей. 7 декабря 1990 года мы прибыли в Чикаго, где живем и работаем с тех пор. За эти годы я организовал несколько бюро по правам человека в разных странах бывшего СССР и являюсь их международным директором в правозащитной американской организации Union of Councils.

Получилась длинная биография. Если коротко – родился, учился, женился, работал, имел детей и внуков… И БЫЛ В ЧИСТОПОЛЕ, что многое определило в дальнейшем мироощущении и поведении. Я благодарен всем, кто помогал нам в Чистополе.

Принявшись за эти записки, я был удивлен, что смог воскресить в себе дух и настроение долгих месяцев чистопольской эвакуации, хотя помню только обрывки конкретных событий и впечатлений.

Анна Стонова с сестрой Беллой Идлин-Волосевич. 1940, лето

Я панически боялся, что немцы возьмут и разрушат Москву, мне в Чистополе всё время снился один и тот же сон: немцы шагают по Москве, и мы оказываемся в их руках. Я знал, что немцы поголовно истребляют евреев, и всё время думал о нашей доле. Я и сейчас не совсем избавился от того страха… Как-то, когда немцев уже отогнали от Москвы, – наверное, летом 1942 года – какой-то самолет на большой высоте облетел Чистополь – ходили слухи, что это был немецкий разведчик. В это же время немцы начали рваться к Волге. Помню фрагменты взволнованных обсуждений взрослыми судьбы нашего интерната – куда и как бежать в случае приближения немцев, особенно зимой (ведь в Чистополе не было железной дороги, навигация на Каме начиналась поздней весной и заканчивалась ранней осенью, зимой выбраться дальше – в направлении Башкирии – можно было только на телеге, а зимы в ту пору были суровыми – неделями держались двадцати-тридцатиградусные морозы – и очень снежными). Говорили, что на заборах появлялись антимосковские призывы, эвакуированные всего боялись, хотя драк с участием взрослых я не помню; а вот драки наших старших ребят с местными помню – видел и слышал. Поэтому мы обычно ходили группами, часто даже в школу в сопровождении взрослых. Если температура воздуха понижалась до минус двадцати шести, школы закрывались. Мы не любили школу, поэтому радовались этим дням. Но от интерната не было видно пожарной каланчи и флага, поднимаемого в случае таких морозов, поэтому кто-нибудь забирался на возвышение в противоположном от интерната направлении и оттуда махал ребятам, куда идти – домой или в школу. Несколько раз, когда морозы казались сильными, но флага не было, мы «белили» щеки мелом и возвращались в интернат, встречая сочувствие взрослых. Правда, вскоре нас разоблачили…

Анна Зиновьевна и Дмитрий Миронович

Отрывочно помню прощание сначала во дворе Литфонда на Тверском бульваре, а потом на Казанском вокзале Москвы в полдень 6 июля 1941 года, большую взволнованную толпу остающихся и среди них моего папу (мама была приглашена Литфондом на работу заведующей интернатом и ехала с нами). Несколько плацкартных вагонов были заполнены детьми и сопровождавшими взрослыми, ехали по тем временам довольно комфортабельно, но долго, суток трое-пятеро, иногда там, где была одноколейка, пропуская на запад встречные составы с войсками и техникой. Помню мрачные лица солдат, отправлявшихся на верную смерть…

В Казани переехали с вокзала на пристань и через несколько часов плавания пароходом по Каме оказались в Берсуте, заняв огромное здание Дома отдыха Татарского совнаркома. Говорили, что подвалы были полны продуктами, поэтому мы беды не знали. Берсут запомнился мачтовым, янтарного цвета сосновым лесом, подступавшим к самому дому отдыха, и большими куртинами разнообразных ягодников. Помню ночами доносившиеся с пристани рыдания – это женщины провожали мобилизованных мужчин на войну. Больше в жизни никогда не слышал такого массового людского воя.

Осенью 1941 года интернат переехал в Чистополь. От пристани мы поднялись вверх к собору, дальше шли высоким берегом Камы через город и, миновав центральную площадь, оказались на улице Володарского в Доме крестьянина (кирпичный купеческий крепкий особняк), где прожили до осени 1943 года. Поскольку дом был заселен детьми, по-прежнему приезжавшие в город крестьяне ютились где-то неподалеку, а лошади с телегами располагались в деревянных крытых отсеках большого двора. Мы часто занимались тем, что собирали колоски пшеницы из телег и подбирали их с земли, вымолачивали зерно, помещали в мешочки, это была тогдашняя «валюта» для разного рода внутреннего обмена (на сахар рафинад, например), да и пшеничная каша из этого зерна была вкусной и очень сытной. Еще помню, что мы издевались над эвакуированным из Польши человеком– Прилуцким, которого мы дразнили Пилсудским, он работал завхозом в интернате. Был очень аккуратно одет, сапоги всегда начищены. Это нас, ребят, раздражало, и мы на пороге его маленького сарая несколько раз вырывали небольшую ямку, обмазывали ее внутри глиной, заливали водой, накрывая сверху ветками и землей. Подходя к входу и открывая ключом сарай, Прилуцкий ногой обязательно попадал в грязную воду… Жестокие мальчишки…