Екатерина Великая - Николай Павленко

Сколь успешно и умело действовал Воронцов, явствует из писем к нему третьего лица в Коллегии иностранных дел А. И. Моркова. 23 апреля 1791 года Морков писал Воронцову: «Я восхищен вашей деятельностью в столь сложных обстоятельствах». 6 июня он сообщил и об одобрении императрицы: «Императрица могла руководствоваться правилами мужества и настойчивости главным образом вследствие ваших донесений»[248]. Высокую оценку деятельности своего представителя в Лондоне Екатерина подкрепила увеличением ему жалованья на шесть тысяч рублей в год.

Наконец, Густав III не учитывал характер Екатерины, ее стойкость и волю к сопротивлению. Он полагал, что «самая любезная женщина своего времени», до слуха которой донесутся первые артиллерийские залпы шведских кораблей, незамедлительно запросит мира, но ошибся — императрица оказалась не только любезной, но и стойкой дамой, не терявшейся в сложной обстановке.

Замыслив войну с Россией, Густав должен был преодолевать еще одно препятствие. Дело в том, что по конституции королю было дано право вести оборонительную войну и запрещено выступать агрессором, то есть нападающей стороной. Король придумал самое примитивное средство для преодоления этого препятствия: он велел переодеть своих солдат в русскую форму и отправить их в Финляндию, где те принялись безнаказанно бесчинствовать: грабить население, сжигать деревни, уводить скот и т. д. Этой провокацией король предоставил себе право объявить России войну, поскольку Швеция будто бы оказалась жертвой русской агрессии.

Густав III намеревался извлечь из этой инсценировки еще одну выгоду: Россия находилась в союзе с Данией, обязавшейся вступить в войну на стороне России, если та подвергнется нападению третьей державы. Поскольку инсценировка давала повод считать нападавшей стороной Россию, то, рассчитывал Густав III, она лишится военной помощи Дании. Этот расчет короля также провалился — в сентябре Дания объявила войну Швеции, но под угрозой нападения Англии прекратила военные действия.

В июне 1788 года шведы без объявления войны осадили крепости Нейшлот и Фридрихсгам. Только 1 июля Густав объявил войну России. Ультиматум, предъявленный Петербургу, кажется настолько смешным и странным, что заслуживает подробного изложения. Должно заметить, что повод для демарша Густаву предоставил русский посол в Стокгольме граф А. К. Разумовский. Будучи осведомленным о подготовке Швеции к войне и зная о том, что это нападение не одобряется оппозицией в парламенте, он обратился к ней с призывом противодействовать враждебной акции против России. Разумовскому инкриминировалось вмешательство во внутренние дела Швеции, стремление «отделить короля от народа». Послу было предложено покинуть Стокгольм в течение недели. Екатерина отреагировала немедленно и предложила выехать из Петербурга шведскому послу Нолькену.

Надо признать — Разумовский действовал вопреки нормам международного права даже того времени. Вмешательство во внутренние дела соседей — Речи Посполитой, Османской империи и Швеции — входило в арсенал русской дипломатии, и она широко пользовалась им, прибегая к подкупам, угрозам, интригам и т. д. Поэтому Густав имел серьезные основания для того, чтобы выпроводить русского посла из Швеции. Однако прочие требования короля либо вызывали язвительную улыбку, либо доказывали, что король пребывал в мире иллюзий и никак не хотел считаться с реалиями.

Король потребовал наказания Разумовского «примерным образом», а также возвращения Швеции земель в Финляндии и Карелии, закрепленных за Россией Нииггадтским и Абовским договорами, и принятия шведского посредничества в войне России с Османской империей, причем заранее оговаривалось восстановление границ между ними, существовавших до 1768 года, то есть возвращение Турции Северного Причерноморья, Крыма и части Грузии. Заканчивалась нота ультимативным требованием: «Король желает знать: да или нет и не может принять никаких изменений в этих условиях, не нарушая интересов и достоинства своего народа».

Когда императрица спросила мнение о содержании ноты французского посла Сегюра, тот ответил: «Мне кажется, государыня, что шведский король, очарованный обманчивым сном, вообразил себе, что уже одержал три значительные победы». «Если бы он в самом деле одержал три значительные победы, — возразила императрица горячо, — если бы даже овладел Петербургом и Москвою, я бы ему показала еще, что может сделать во главе храброго и преданного народа решительная женщина на развалинах великой империи»[249].

О степени самонадеянности короля, его неукротимой вере в успех начатого дела, о его мании величия можно судить по его письму к своему другу барону Армфельду, отправленному 24 июня 1788 года: «Мысль о великом предприятии, которое я затеял, весь этот народ, собравшийся на берег, чтобы проводить меня и за который я выступал мстителем, уверенность, что я защищу Оттоманскую империю и что мое имя сделается известным в Азии и Африке, все эти мысли, которые возникли в моем уме, до того овладели моим духом, что я никогда не был так равнодушен при разлуке, как теперь, когда иду на грозящую гибель».

Исход войны предугадать было нетрудно — ясно, что небольшая страна с населением, немногим превышающим два с половиной миллиона человек, поднявшая меч против великана, способного выставить полумиллионную армию, должна была потерпеть поражение. Правда, победа России далась нелегко, но не вследствие отваги шведских войск и их предводителя, а потому, что Россия располагала на севере малочисленным войском и совсем не располагала талантливыми полководцами: цвет русской армии, ее опытные военачальники — Румянцев, Суворов и другие — действовали против Османской империи. Короче, русско-шведской войне 1788–1790 годов неведомы ни громкие победы на суше, ни крупные поражения: война протекала вяло, сопровождалась в большинстве своем мелкими стычками малочисленных отрядов на суше. Главные события войны происходили на море.

Пассивность русских войск и отсутствие значительных побед на суше объяснялись, с одной стороны, небольшим числом войск, участвовавших в сражениях (Екатерине удалось наскрести для этого театра войны лишь 12 тысяч человек, и только к концу войны их число увеличилось до 20 тысяч), а с другой — абсолютной бездарностью командовавшего русскими войсками генерал-аншефа Валентина Платоновича Мусина-Пушкина — сына известного сподвижника Петра Великого Платона Ивановича Мусина-Пушкина.

Императрица знала, что Мусин-Пушкин, хотя и сделал карьеру не на придворной, а на военной службе, дарованиями полководца не обладал. Тем не менее она назначила его главнокомандующим за неимением других военачальников. Ее отзывы о Мусине-Пушкине столь противоречивы, что, кажется, будто принадлежат двум разным лицам. Они заслуживают внимания уже потому, что дополняют новыми штрихами портрет императрицы. Вот что писала Екатерина Г. А. Потемкину, в письмах к которому она могла не лукавить, 6 сентября 1788 года: «Сей нерешимый мне весьма надоел»; 17 сентября 1789 года: «Графом В. П. Пушкиным я весьма недовольна по причине нерешительности его и слабости: он никаким авантажем не умеет воспользоваться, он одним словом дурак… А ему, Пушкину, впредь не командовать, понеже не умеет»; 22 сентября того же года: «Я ничем не могу жаловаться, окромя глупым, унылым и слабым поведением Пушкина и его интриганского генералитета, который перетасовать надобно, а ему, Пушкину, впредь не командовать, понеже не умеет»; 19 октября: «Здесь прекрайняя нужда в финляндской армии в генерале, понеже Пушкин, быв в двух кампаниях, показал свое несмыслие»; 15 ноября: «В Финляндии начальника переменить крайне нужно. Ни в чем на теперешнего положиться нельзя»[250].