В окопах Сталинграда - Виктор Платонович Некрасов

со второго этажа — и свои дежурства всегда старается приурочить к дежурствам Катюши. Сегодня это, очевидно, ему не удалось, поэтому он был зол. К тому же в отделение только что привезли двух больных, чего он тоже не любил, и он с радостью выместил свою злобу на Николае.

— Завтра же доложу начальнику отделения. Безобразие какое! Капитан, называется, офицер…

Он стоял, расставив короткие, толстые ноги, красный, возмущенный, а Николай весело улыбался и пожимал плечами.

— Что поделаешь, товарищ майор, бывает…

— Так вот, больше этого не будет. Понятно? Безобразие какое, в окна лазить. Завтра же доложу начальнику отделения… Извольте идти в свою палату.

Лобанов сдержал свое обещание. На следующее же утро он доложил обо всем случившемся подполковнику Рисуеву. Рисуев — мягкий, добрый, но бесхарактерный и больше всего боявшийся неприятностей — только развел руками и, чтобы снять с себя ответственность, обратился к Гоглидзе, главному хирургу и фактическому хозяину отделения.

— Что ж. После фронта и через трубу из госпиталя удерешь, — сказал Гоглидзе. — Понимаю, понимаю. Но окна все-таки придется замазать. — и, взглянув на Николая: — А вам, молодой человек, делать у нас больше нечего. Рана зажила, а с нервом провозитесь еще порядком. Переведем-ка вас к Шевелю, в невропатологию. Не возражаете?

Но у Шевеля не оказалось свободных мест, и в один прекрасный вечер Николай, вытащив из-под кровати спортивный чемоданчик, стал складывать в него свое имущество — два носовых платка, бритвенный прибор и маленькие трофейные ножнички для ногтей.

— Куда же это вы, Митясов? — удивился Зилеранский.

— На волю, товарищ полковник. Залежался.

— То есть как это на волю? — Полковник собрал лоб в морщины. — А рука, а пальцы?

— И рука, и пальцы — все будет в порядке. Заживе, як на собаци.

— Простите, но я все-таки не понимаю. Как же все-таки…

— А очень просто. Это называется лечиться амбулаторным способом. Буду приходить каждый день на лечение.

— А жить?

— Найдется где. Мир не без добрых людей. Давайте-ка ваш стаканчик для бритья…

В самый разгар прощального торжества, когда полковник Зилеранский провозглашал какой-то тост за дружбу, рожденную в госпитальных стенах, в дверях появился Лобанов.

— Это что здесь происходит? — произнес он, не повышая голоса, но достаточно громко, чтобы было слышно в коридоре.

Маленький, в халате не по росту, с завернутыми рукавами, он стоял в дверях, расставив, по обыкновению, свои коротенькие ножки, и чего-то ждал. Николаю стало вдруг смешно.

— Слушайте, товарищ майор, — сказал он, вставая с кровати и протягивая Лобанову свой стаканчик. — Зачем сердиться? Выпьем-ка лучше по случаю моей выписки.

Дежурная сестра не выдержала и прыснула в рукав. Это окончательно вывело Лобанова из себя.

— Ладно, — сказал он. — Завтра поговорим! — И, круто повернувшись, вышел.

— Интересно где? — подмигнул своему соседу Николай. — Очевидно, опять с Катюшей не получилось. Ну да ладно… Не мне на него сердиться. Не будь его, черт его знает, сколько еще проторчал бы здесь. За его здоровье, чтоб веселее ему на свете жилось!

Через полчаса в своем старом, измятом от дезинфекции обмундировании он уже весело сбегал по знакомой дорожке к стадиону.

Сначала Николай думал обосноваться у Сергея, но шестнадцатая квартира, узнав об этом, энергично запротестовала. Николай был тронут. Несмотря на тесноту и общую неблагоустроенность, каждый предлагал угол у себя. Ковровы, Яшка и Валерьян Сергеевич долго спорили, пытаясь доказать, что именно у них Николаю будет лучше всего.

— Ну, где ты у Ковровых поместишься? — возмущался Яшка, таща Николая за рукав. — На верстаке, что ли? Четыре человека на шестнадцати метрах, с ума спятить.

— Зачем на верстаке? — Никита Матвеевич вытягивал из-под кровати какие-то доски. — Через два часа и козлы готовы. И не шестнадцать у нас, а восемнадцать метров.

— Ну, восемнадцать, не все ли равно. А я один в десяти.

— Один? Вы слышите? — Старик весело подмигивал, потирая лысину. — Он, оказывается, один живет.

Валерьян Сергеевич отводил Николая в сторону и, доверительно понизив голос, говорил ему:

— О чем тут спорить? Даже младенцу ясно, что если выбирать между тремя людьми на восемнадцати и…

— И пятью кошками на двенадцати, — перебивал Яшка, — да ты просто задохнешься там.

Николай только смеялся, а вечером, несмотря на мрачные Яшкины пророчества, въехал со всем своим багажом на двенадцатиметровую Валерьян-Сергеичеву жилплощадь и стал седьмым ее жильцом.

Так началось мирное, квартирное житье-бытье Николая.

На первых порах все шло хорошо. Вставал рано, на кухне завтракал (Острогорские в это время еще спали), потом отправлялся в госпиталь на свои процедуры. Часам к двенадцати возвращался.

Отвыкший за последние годы от полезной и созидательной, как говорил Валерьян Сергеевич, деятельности, Николай с азартом принялся за работу. Начал с крыши. О ней давно уже все говорили, но как-то, при всеобщей занятости, ни у кого до нее руки не дотягивались. Насквозь проржавевшая и побитая осколками, она не спасала ни от какого, самого ничтожного дождя. Как только дождь начинался, вся квартира бросалась на чердак и лихорадочно подставляла под струи старые корыта, тазы и банки от свиной тушенки. Яшка достал три рулона толя, и Николай с Петей растянули его с грехом пополам над самыми аварийными местами. Там, где не хватало толя, заткнули дырки тряпками и замазали суриком.

Потом Николай принялся за комнату Валерьяна Сергеевича, несмотря на отчаянное сопротивление хозяина. Это было, пожалуй, труднее, чем крыша. Комната утопала в ворохе газет, пустых консервных банок, бутылок, каких-то никому не нужных брошюр, старого белья и разбросанных по всей комнате одиноких носков.

Николай действовал решительно и энергично.

— Газеты собрать в кучу и на кухню — для общего пользования. Кефирную тару сдать. Носки — в печку.

С боем, шаг за шагом, завоевывал Николай новые позиции, а Валерьян Сергеевич, мечась по комнате, цепляясь халатом за все гвоздики и опрокидывая кошачьи блюдечки с молоком, грудью защищал каждый сантиметр своей комнаты. Но силы были неравные — он сдался. Пол и окна были вымыты, носки сожжены, банки и бутылки доведены до самого необходимого минимума.

И случилось чудо — Валерьян Сергеевич, вначале проклинавший тот день и час, когда появился Николай, на второй день после окончания боев, сидя на своей койке и с удивлением озираясь по сторонам, вдруг сказал:

— А вы знаете, как будто даже лучше стало. Честное слово. А? — И в знак высокой оценки проделанной Николаем работы угостил его своим спирающим дух, дерущим глотку табаком.

Такую же чистку Николай попытался организовать и у Острогорских, но здесь запротестовала Анна Пантелеймоновна. «Это дело подождет до весны», — заявила она и разрешила Николаю только подремонтировать книжные полки. Николай принялся за полки со всем рвением, но подвигался очень медленно: он рассматривал почти каждую