Другая жизнь - Филип Рот

И вы рассказали ему о происшествии в ресторане?

Нет, нет. В шестидесятых он проводил лето в Лондоне с одной из своих жен и все время вспоминал, что случилось с ними в тамошнем ресторане, — именно эту сцену он описал, рассказывая, будто она произошла со мной. Я совершенно уверена, что он не из тех, кто любит устраивать сцены в ресторане. Хотя в действительности я ничего про это не знаю: мы никогда не ходили с ним в ресторан. Как можно понять, что реальность, а что выдумка, если имеешь дело с таким писателем, как он? Эти люди не фантазеры, они просто обладают богатым воображением, — это такая же разница, как между эксгибиционистом и стриптизером. Заставить вас поверить в то, что ему хотелось, — в этом и заключался весь смысл его существования. Может быть, единственный смысл. Меня всегда заинтриговывало то, как он переворачивал события или превращал в реальность то, на что я намекала ему, говоря о разных людях, — я хочу сказать, он создавал из всего этого свою, особую реальность. И это навязчивое изобретение новой реальности никогда не прекращалось: то, что могло бы быть, всегда перевешивало в его творчестве то, что было на самом деле. Например, моя мать совершенно не похожа на женщину, изображенную как моя мать в «Христианском мире»: в его повествовании она вовсе не автор знаменитых книг, а совершенно заурядная англичанка, живущая в деревне, которая не совершила ни одного выдающегося поступка в своей жизни и никогда даже не прикоснулась пером к бумаге. Однако единственное, что я сказала ему про свою мать, это то, что ей, как и многим англичанкам ее класса, живущим в провинции, присущ; легкий налет антисемитизма. Это, конечно, было раздуто в нечто гигантское и чудовищное. Посмотрите на меня. После того как я дважды прочитала «Христианский мир», я отправилась наверх, а когда мой муж пришел домой, я задумалась о том, что же было настоящим: женщина в книге или та женщина, которую я пыталась изобразить из себя наверху. Ни одна из них в действительности не была мною. Наверху я играла уготованную мне роль, я не чувствовала себя собой; точно так же Мария из книги тоже не была мной. Может быть, она играла мою роль. Я перестала понимать, что было правдой, а что — нет, подобно писателю, который начинает верить в то, что он выдумал какие-то вещи, которые существовали на самом деле. Когда я встретилась со своей сестрой, я высказала ей свое возмущение тем, что она сказала мне в церкви, — в книге. И я была смущена, глубоко смущена. Да, чтение книги оказало на меня сильнейшее влияние. Книга начала жить во мне, она поглощала все мое время, даже больше чем каждодневная жизнь.

Ну и что теперь?

Я хочу отойти в сторонку и посмотреть, что будет дальше. Единственное, что он правильно описал в своем повествовании, — это одна из черт моего характера: в действительности я необыкновенно пассивна. Тем не менее внутри меня живет некий механизм вроде часов: он тикает, отсчитывая секунды, и говорит мне, что нужно делать в данный момент. Я всегда защищаюсь, так или иначе. Но очень хитрым и непростым способом. Мне кажется, я буду спасена.

Тем, что он написал.

Вам начало казаться, что это так, не правда ли? Я думаю, что мой муж прочитает эту вещь, затем он начнет меня расспрашивать о ней, и я солгу ему, а он не поверит мне. Моему мужу придется наконец осознать, что происходит с нашей жизнью в последнее время. Он, конечно же, не лицемер и вряд ли найдет эту новость непостижимой и сногсшибательной. Я уверена, что у него есть другая жизнь. Я полагаю, что у него есть любовница, я даже уверена в этом. Мне кажется, что он глубоко несчастен, как и я. И он, и я представляем собой ужасный, нервный симбиоз, которого мы оба стыдимся. Но я не знаю, что он сделает, прочитав «Христианский мир». С одной стороны, он очень comme il faut: он хочет быстро сделать карьеру на дипломатической службе, он хочет выставить свою кандидатуру на выборах в парламент — вот, пожалуй, и все, чего он хочет, но и в сексуальном плане он вполне конкурентоспособен, и если ему покажется, что кто-то ущемляет его мужское достоинство, он способен совершить ужасные вещи. Я не знаю точно, что он может вытворить, но, если его озлобить, он может стать чрезвычайно изобретательным, и самое меньшее, на что он может пойти, — это устроить то, что вы называете скандалом. У него не будет реального мотива, чтобы устроить чудовищную сцену, но он сделает все, чтобы моя жизнь стала адом. Люди всегда поступают именно так. Особенно если им удается доказать, что ты поступила неправильно. Ты знаешь: ты гораздо коварнее меня. Я не знаю, что именно он сделает, но сейчас я больше всего хочу уехать домой. Повествование Натана заставило меня ощутить глубокую тоску по дому. Я больше не хочу жить в Нью-Йорке. Но я испытываю ужас перед возвращением домой, к своей семье. Они не так строптивы, как описал их Натан, но вовсе не такие умные и образованные, как сказано в книге. Он приписал им тонкий ум и образованность, усилив эти качества, и одновременно ущемил их совестливость и моральные устои. А они — самые обыкновенные зануды, которые проводят время уставившись в телевизор. Они были слишком скучны для него, чтобы вставить их в книжку, — именно это я хочу вам сказать. Я думаю, что долго не вынесу их присутствие, но у меня нет денег, чтобы жить одной, а просить мужа я ни о чем не хочу. Мне придется искать работу. Между прочим, я умею говорить на нескольких языках, мне всего двадцать восемь, у меня только один ребенок, и я не вижу никаких причин, которые помешали бы мне устроить свою жизнь. Любая бедная, хорошо воспитанная девушка может найти себе работу уборщицы. Мне придется заняться поисками работы и, как это делают все, попробовать продать себя.

Как вы думаете, почему он вас так любил?

Уберите из вашего вопроса так, и я отвечу. Я была хорошенькая, молодая умная женщина, и к тому же очень нуждалась в деньгах. Я любила, когда за мной ухаживают мужчины, — я была готова к этому. Я была рядом — жила этажом выше. Вверх-вниз. Он называл лифт по-латыни — deus ex machina.

Я была иностранкой для него, но не настолько, чтобы воспринимать меня как табу или как что-то эксцентрическое. Я была для него иностранкой, к которой можно было прикоснуться, я была для него не так скучна, как моя сверстница американка, к которой он был неравнодушен. Я не отличалась от того класса женщин, на которых он раньше женился, и, насколько я понимаю, если говорить об интересах, мы все были очень схожи меж собой: каждая обладала хорошими манерами, была умной, образованной, сговорчивой; все предыдущие жены неплохо уживались с Натаном, но я была англичанкой, и это обстоятельство делало ситуацию менее привычной. Ему нравилось, как я строю фразы. Перед тем как отправиться в госпиталь, он сказал мне: «Я человек, который влюбился в придаточные предложения». Ему нравилось, как я говорю, — и мои английские архаизмы, и школьный сленг. Как ни странно, все его американки до меня по-настоящему были шиксами, но поскольку я была англичанкой, даже в этом между нами была огромная разница. В «Христианском мире» меня удивило его романтическое представление обо мне. Быть может, человек всегда чувствует это, если читает о себе: если о вас написали, если вас превратили в действующее лицо в книге (если только персонаж не получился крайне отрицательным), сам факт того, что вы стали объектом чьего-то внимания, делает ситуацию загадочно-романтичной. Без сомнения, он преувеличил мою красоту.