Песни мертвого сновидца. Тератограф - Томас Лиготти

Доктор Н. умозаключил, что фракция пандьяволистов общины не была уничтожена без остатка, и ее уцелевшие деятели посвятили себя поиску мест, отмеченных присутствием Нифескюрьяла, — следовательно, легко узнаваемых по своим противоестественным ландшафтам и чертам. Этот поиск отнял огромное количество их сил и времени — и, дабы облегчить свою задачу, они прибегали к помощи непосвященных, зачастую путешественников и ученых, интересовавшихся древними цивилизациями и культурами. Те, как правило, не ведали об их истинных намерениях — но доктор Н. знал, потому предупреждал «коллегу мистера Грея» о риске встречи с охотниками за обломками идолища. Само присутствие на острове грубо сработанного дома подтверждало их осведомленность о значимости этого места. В этот момент открывается — тут я не слишком-то и удивился, — что таинственный мистер Грей и есть один из культистов, и явился он за последним фрагментом идола, а в его походной сумке — все прочие куски Нифескюрьяла, собранные за долгое время.

И доктор Н. как нельзя более удачно вписывается в план Грея, становясь тем же вечером, на верхнем этаже дома, кровавой жертвой идолищу. Подводя черту повествованию, скажу, что во время ритуала Грею открывается нечто настолько ужасное — эти люди никогда не понимают, во что ввязываются! — что он раскаивается, отрекается от служения злу и вновь разрушает идола. Покидая странный остров, он топит Нифескюрьяла в серых океанических волнах. Позднее, опасаясь за свою жизнь (возможно, мести от рук культистов), он доверяет исповедь бумаге и описывает ужас, угрожающий ему и всему человечеству.

Конец манускрипта.[34]

* * *

Несмотря на мою любовь к подобным историям, я не могу закрыть глаза на очевидные недостатки этой — на неуклюже развивающееся действие, на небрежно прописанные ключевые детали, на то, что читателю мистические события преподнесены без должной убедительности. Однако не могу не симпатизировать самой идее, лежащей в основе повествования: природа Нифескюрьяла, «дьявола неделимого», не может не интриговать. Представим себе, что весь материальный мир — всего лишь маска, стыдливо прикрывающая абсолютное зло, зло столь беспросветное, что существование его мы, по собственной благостной слепоте, не замечаем. Зло в сердцевине всех вещей и живых существ, «в чреве мерцающих звезд», «в плоти, в костях, в звуке ветра» и так далее. В манускрипте даже отдельно оговорена аналогия, связующая Нифескюрьяла с австралийскими Предвечными Альтиры[35] — детьми единого всеприродного надреального источника (эта отсылка может помочь с определением возраста рукописи, поскольку австралийские антропологи впервые опубликовали труды о космологии аборигенов именно в конце прошлого века). Вселенная сквозь призму величественного мифа об Альтире — видение, сон, горячечный кошмар сумрачного демиурга; так почему бы не дать ему именно это имя — Нифескюрьял? Звучит гордо!

Проблема в том, что подобные нововведения в сфере сверхъестественного довольно-таки трудно принять. Зачастую в нашем сознании они остаются лишенными какой бы то ни было психической текстуры, представляются не более чем абстрактными метафизическими монстрами — изящными либо нелепыми, но имеющими вес лишь на плоскости бумаги, неспособными как-то повлиять на нас. Конечно, от идей вроде Нифескюрьяла следует держаться на определенном расстоянии — сами знаете, как они порой заразны и как порой мы любим сами себе создать образ палача, сокрушающего наши души и тела. (Жаль, что в отношении найденного манускрипта мое предостережение довольно-таки излишне… сколько его ни читаю — а это все те же зеленоватыми чернилами выведенные буковки, вышедшие из-под простой человеческой руки. Быть может, для нужного воздействия следовало отпечатать текст на машинке, напористой черной краской?)

Но как же порой велико искушение подойти вплотную к чудовищу и окунуться в его смрадное дыхание! Как порой хочется высмотреть меж постылых серых вод, окружающих наши одинокие островки, образ несущего погибель доисторического Левиафана! Даже если мы не способны на искреннюю веру в древние культы и их неслыханные идолища, даже если все эти условные авантюристы и археологи на деле лишь нехитрый театр теней, даже если странные дома на удаленных островах взаправду всего лишь пустуют и ветшают, все еще может крыться истина в некоторых наших страхах. Ведь страхи сильны, и сила эта исходит не столько из вымысла и внушения, сколько откуда-то извне, из какого-то логова истинной тьмы и абсолютного всепроникающего зла, мимо которого мы, быть может, проходим часто — но ни разу не замечаем.

Впрочем, не обращайте внимания, это всего лишь ночные домыслы. Письмо мое закончено, и теперь говорить я буду лишь с постелью.

Постскриптум

Позднее, той же ночью.

Прошло несколько часов с того момента, как я отложил в сторону манускрипт и составленный мной анализ. Какими наивными кажутся теперь мои слова! Но кое в чем я определенно был прав. Жаль, что здраво все оценить в своем теперешнем состоянии я не смогу. Слишком уж близко ко мне подступил весь этот ужас. Описания из безвестной рукописи более не мнятся мне расплывчатыми и сухими — ведь описанное явилось мне во сне. Проклятая самоуверенность! Как оказалось, достаточно одного плохого сна, чтобы лишить меня покоя и чувства защищенности — пусть даже всего на несколько тревожных часов. Кошмары снились мне и ранее, но столь явственные и четкие — ни разу!

В начале своего сна я оказался сидящим за столом в очень темной комнате. Было ощущение, что комната эта очень большая, хотя я ничего не мог разглядеть дальше стола, на котором горели две лампы. Передо мной покоился ворох разномастных географических карт, и их я изучал — одну за другой, столь увлеченно, что образы картографированных ландшафтов до сих пор у меня перед глазами. То были острова — совершенно неузнаваемые и неизвестные, подспудно навевающие мысли о заброшенности и полной изоляции.

Хоть на картах не было никаких ориентиров или зацепок, которые дали бы представление о расположении островов, почему-то я был уверен, что те, для кого карты здесь оставлены, знают, где в океане запрятаны эти клочки суши. Оставалось довольствоваться названиями островов на картах — все на разных, но знакомых мне языках. При более близком рассмотрении (от которого мне начинало казаться, будто я взаправду преодолеваю океан, прокладывая себе путь от одних берегов к другим) обнаружилась одна деталь, связывающая все карты, — среди изображенных островов всегда находился один, именуемый Нифескюрьял. Звук этого имени, казалось, дошел до самых разных уголков земного шара. Оно не всегда было представлено именно так, порой написание разнилось, но откуда-то я знал — а знание во снах зачастую беспочвенно, — что все эти острова отмечены одним именем, и что на всех на них покоятся фрагменты Нифескюрьяла Разобщенного.