Романески - Ален Роб-Грийе

то есть как бы приклеенными друг к другу, девушка трется грудями о жесткий френч и все ближе и ближе придвигает свою полненькую ножку к обтянутой красной штаниной ноге офицера.

Деревушка Волчий Вой лежит в развалинах, покинутая жителями. Состояло это маленькое селеньице из десятка домишек, и у всех сейчас выбиты и взломаны двери, у половины оконные рамы вырваны неведомой силой, а у остальных превращены в крошево, короче говоря, нигде не осталось не только ни одного целого стекла, но и ни единого целого оконного переплета. Ставни висят вкривь и вкось, держась на уцелевших петлях; скромная крытая беседка, оплетенная ползучими растениями, рухнула; черепичные крыши провалились, потому что в домах бушевал пожар; широкие полосы жирной черной сажи виднеются повсюду над зияющими проломами, когда-то бывшими окнами. На земле всюду валяются осколки и «останки» цветочных горшков, в которых цвели герани, украшавшие подоконники; среди этих глиняных черепков с острыми гранями и комьев закаменевшей земли несколько стеблей еще пытаются выжить, вцепившись в эти комки обнаженными корнями и даже распустив слабенькие красненькие цветочки. Судя по виду этих умирающих растений, настоящая катастрофа разразилась в деревне неделю или две назад, не больше. Причем определить, что послужило причиной разрушения домов и бегства жителей, в точности невозможно: был ли вызван такой разгром взрывами бомб и снарядов, сыпавшихся с небес, или оказался всего лишь следствием и результатом методичного разграбления деревни войсками неприятеля, непонятно. В любом случае нигде: ни на дороге, ни на узких улочках, ни в садах и огородах — не видно глубоких воронок, которые должны были бы остаться после взрывов бомб, сброшенных с аэропланов, либо от разрывов снарядов тяжелой артиллерии. Однако нигде также не видно и никаких следов погрома и грабежа; они должны были бы непременно остаться, если бы по деревне прошли дикие орды разрушителей и мародеров; нигде не видно выброшенной из окон и дверей простецкой крестьянской мебелишки, столь же простецкой посуды и иной кухонной утвари.

Единственным живым существом в деревне оказался очень древний старик, сидящий на грубо сколоченном стуле с расколотой посередине спинкой; он застыл в неподвижности у входа в лачугу, пребывающую в столь же плачевном состоянии, что и все остальные домишки деревни. Хотя на первый взгляд и может показаться, будто старик тихо-мирно дышит свежим воздухом на пороге своего жилища, но сорванная с петель и выбитая из проема дверь валяется на земле у ног старика, а дверная коробка высажена неведомой силой и превращена в щепки. Подъехав ближе, капитан де Коринт обнаруживает, что на покрытом слоем не то пыли, не то пепла сером лице старика застыло выражение то ли оторопи, то ли отупения, то ли придурковатости: быть может, он до сих пор еще не пришел в себя и находится под впечатлением катастрофы, в мгновение ока разрушившей его крохотный привычный мирок. На голове у старика надета широкополая фетровая шляпа, бесформенная и выцветшая до такой степени, что уже невозможно сказать, какого же цвета она была первоначально, и из-под полей уставились куда-то в пространство вытаращенные, буквально вылезающие из орбит глаза; рот у старика приоткрыт, губы мелко-мелко дрожат. Руки у старика соединены, сложены, как говорится, «в замок» на уровне груди и сжимают какую-то не то рейку, не то планку с искусной резьбой по дереву, сломанную и расщепленную с обоих концов, которая явно оторвана от какой-то деревянной панели, разлетевшейся на куски. Длина сего жалкого обломка, его заостренный конец, грозно торчащий вверх, вертикально, а также и манера, с какой старик опирается на свое «оружие», заставляют подумать скорее о копье стоящего на страже и готового ринуться в атаку воина, чем о скромной и безобидной тросточке старика-инвалида.

Когда де Коринт, продолжая оставаться в седле, обращается к старцу со словами приветствия, тот поднимает на капитана глаза и смотрит на него блуждающим взором не то деревенского дурачка, не то насмерть перепуганного человека, не то безумца, одновременно еще шире раздвигая тонкие, бесцветные, сухие губы и обнажая гнилые, сломанные зубы; затем он отрывает одну руку от своей импровизированной «опоры» и как-то чудно, донельзя странно машет ею у себя перед глазами, тряся длинными костлявыми пальцами с изуродованными подагрой суставами, и тут де Коринт замечает, что у старика на руке не хватает указательного пальца. Изо рта этой человеческой развалины, словно бы частично пораженной параличом, вырываются только какие-то хриплые, нечленораздельные звуки, идущие откуда-то из глубины гортани.

Ни на чем более не настаивая, капитан вновь направляет своего скакуна на плохо замощенную дорогу, по которой он только что спустился с горы. В отсутствии каких-либо новых сведений относительно наилучшего пути на Сюип, капитан решается продолжать двигаться в направлении, предложенном его не внушающей особого доверия и способной вогнать в краску спутницей, по-прежнему прижимающейся к его груди. Ветер, внезапно поднявшийся в то время, когда бледное солнце исчезало за низко нависшими над землей темными облаками, свистит и завывает в выбитых окнах, среди полуобрушенных или грозящих вот-вот рухнуть стен, под оголенными стропилами крыш. Объятая страхом Манрика, правда, утверждает, что деревушка Волчий Вой и название свое получила из-за того, что в ней постоянно, как зимой, так и летом, слышны то тише, то громче жалобные, пронзительные завывания ветра. Однако де Коринт, не пытаясь возражать девушке, думает про себя, что эти звуки — следствие разрушений, что если бы окна и двери в домах были закрыты, то движение воздуха не порождало бы столь диких, зловещих хрипов и воплей, похожих на крики хищных ночных птиц.

Они вновь оказываются в лесу, быть может, еще более густом и темном. Девушке, должно быть, холодно, потому что она все сильнее прижимается к телу кавалериста. Казалось бы, завывания ветра в развалинах должны были бы постепенно делаться тише и глуше, по мере того как капитан и его спутница удалялись от покинутой людьми деревни. Однако на сей раз дело обстоит иначе: свист и вой, напротив, все усиливаются и усиливаются, что само по себе совершенно необъяснимо. Теперь эти звуки похожи на вой и рычание диких зверей, сбегающихся со всех сторон и с каждым мгновением все ближе и ближе к всаднику и его спутнице…

Но вот к этим зловещим завываниям начинают примешиваться новые, прекрасно различимые и легко опознаваемые звуки скрипа и скрежета повозки. И вскоре на повороте показывается и сама телега, движущаяся навстречу скачущему крупной рысью коню де Коринта. Всадник и Манрика в мгновение ока оказываются рядом с такой привычной и обычной для нашей сельской местности повозкой, вид