Мы - Дэвид Николс

— Так ты утверждаешь, — сказала Конни, оторвавшись от своего романа, — что будущее, в сущности, нечто вроде «Безумного Макса»?

— Ну, не в точности. Но вполне может иметь некоторые элементы фильма.

— Значит, «Безумный Макс» — это почти документальное кино…

— Я только хочу сказать, что в будущем условия могут оказаться не столь благоприятными по сравнению с теми, в которых росли мы. Мечта о прогрессе умерла. Твои родители грезили о кемпингах на Луне. Мы… мы должны привыкнуть к альтернативному представлению о будущем.

— И ты хочешь, чтобы Алби выбирал сертификат об окончании средней школы, исключительно основываясь на видении мира по версии «Безумного Макса».

— Не надо меня дразнить. Я хочу, чтобы он изучал предметы, полезные и практичные; я хочу, чтобы он делал именно то, чем сможет заработать себе на кусок хлеба.

— Ты хочешь, чтобы он жил в позолоченной башне. И чтобы у него был слуга-робот.

— Я хочу, чтобы он стал успешным, — сказал я. — Неужели это так зазорно — желать своему сыну счастья?

— Нашему сыну.

— Нашему сыну.

Тем временем у Алби дела обстояли отнюдь не блестяще. Вместо того чтобы вселить в его душу покой, сельская местность приводила его в бешенство. Он не проявлял ни малейшего интереса к заучиванию латинских названий наиболее распространенных в Британии птиц, а лягушачья икра, которую я специально для него раздобыл, явно не произвела на него должного впечатления. Он скучал по своим друзьям, по кинотеатрам, по верхним этажам автобусов; он скучал по возможности есть чипсы на качелях на игровой площадке. Но разве сельская местность уже сама по себе не является одной огромной игровой площадкой? Очевидно, нет. Алби ходил на прогулки с большой неохотой, бросая недовольные взгляды на певчих птиц, сшибая по пути головки цветов. Если бы он мог сжечь дотла всю эту пасторальную картинку, то с удовольствием это сделал бы. В школе его оценки были позорно низкими — впрочем, так же, как и отчеты о его поведении. Он не желал работать, не желал сосредоточиваться, а иногда даже прогуливал уроки. Конни, несмотря на некоторую озабоченность, относилась к происходившему достаточно легко, но меня все это до крайности раздражало и шокировало. Да, я, конечно, не рассчитывал на то, что послушание передается по наследству, но и решительно не ожидал вызовов к директору, а также грозных записок домой. Собственный сын застал меня врасплох. Я не ожидал, что он будет таким, совершенно непохожим на меня. И самым неприятным было то, что, как ни парадоксально, он этим даже гордился.

Я не выходил из себя, ну разве что изредка; более того, меня разочаровывал не он — меня разочаровывало его поведение, однако тринадцатилетнему мальчишке вряд ли дано постичь семантические тонкости. Он был смышленым, проницательным, с хорошими мозгами; единственное, чего ему не хватало, — порядка в голове. Я определил ключевые области, требующие внимания, взял решение проблемы в свои руки и, несмотря на усталость, стал проводить с Алби за кухонным столом вечера и уик-энды, прорабатывая химию, физику и математику, оказывая сыну помощь и поддержку, как и надлежит, по моему разумению, заботливому отцу, а Конни тем временем нависала над нами, точно рефери в боксерском поединке.

— Алби, неужели ты не умеешь выполнять письменное деление столбиком? Это же основы основ.

— Я могу это сделать, только не совсем так.

— Значит, ты пишешь четыре, а три переносишь сюда.

— Мы так больше не делаем, ничего никуда не переносим.

— Но это же деление столбиком. В этом и суть деления столбиком!

— А теперь уже нет. Теперь все по-другому.

— Алби, есть только один способ производить деление, причем именно такой.

— А вот и нет!

— Тогда покажи мне! Покажи мне другой, волшебный способ деления…

Ручка зависает над бумагой, затем швыряется на стол.

— А почему бы нам не воспользоваться калькулятором?

И я, к стыду своему, должен признаться, что иногда такие вечера моего репетиторства заканчивались разговором на повышенных тонах и красными глазами; возможно, не иногда, а практически всегда. Однажды Алби даже пробил кулаком дыру в стене своей спальни. Стена, естественно, была не несущей, просто гипсокартонной перегородкой, и тем не менее я испытал самое настоящее потрясение, особенно когда понял, что он мысленно представлял себе мое лицо.

Но я не сложил руки, а продолжал бороться за сына, уж в этом я был уверен. Каждый вечер мы делали уроки, а потом ссорились. Я, насколько мог, пытался утрясти разногласия, а уже позже, в постели, рисовал в воображении мальчика одних лет с Алби, из Китая или Южной Кореи, который, быть может, засиживается допоздна над алгеброй, органической химией, машинными кодами; мальчика, с которым в один прекрасный день моему собственному сыну придется бороться за средства к существованию.

Неуверенное продвижение вперед моего сына сопровождалось дальнейшим охлаждением наших отношений. Тот небольшой физический контакт, который когда-то между нами существовал — я любил его щекотать и держать за руку, — по мере того как наши отношения становились все более натянутыми, постепенно сошел на нет, и я, к своему удивлению, обнаружил, что мне этого отчаянно не хватает, особенно возможности держаться за руки. Я никогда не был горячим поклонником борьбы, поскольку она всегда чревата проломленным черепом и вывихнутым запястьем, но сейчас даже моя рука, лежащая у него на плече, решительно отвергалась, с ворчанием или недовольной гримасой. Теперь двери спальни и ванной комнаты запирались на замок, и, вместо того чтобы по уикэндам приказывать сыну живо отправляться в постель, я говорил «спокойной ночи» и оставлял их вдвоем внизу на диване, голова Алби на коленях у Конни, или наоборот. Всем спокойной ночи! Я сказал: «Спокойной ночи»! Спокойной ночи!

Я собирался с духом, чтобы мужественно встретить вступление сына в отрочество, но пубертатный период грянул, словно дотоле тлевшая гражданская война. Мы постоянно ссорились. Для иллюстрации достаточно одного примера. Я пытался обосновать, почему естественные науки и математика, возможно, сделают его более востребованным специалистом, нежели театр или вообще искусство. Согласен, банальнейшая дискуссия, такие ведутся во многих семьях, но Конни на сей раз была в Лондоне, что придало нашему спору нежелательную остроту.

— Моя точка зрения такова, — сказал я. — Посади среднего человека в комнату, где есть кисти для рисования или камера, предоставь ему сцену, дай карандаш и бумагу, и он непременно чего-нибудь да достигнет. Возможно, это будет неумело, бездарно, непрофессионально либо, наоборот, обнаружит некий потенциал, но любой, буквально каждый, может сварганить картинку, или стишок, или фото, или нечто в этом роде. Но посади этого человека в комнату с центрифугой, лабораторным оборудованием и химикатами — и он не произведет ничего, ничего стоящего, ну разве что… куличики из песка. И все потому, что наука основана на методологии, она требует рвения, прилежания и усердной учебы. Она гораздо сложнее. Просто сложнее. Факт есть факт.