Королева в придачу - Симона Вилар

Двор выехал из Абвиля вскоре после свадебных торжеств. Благо, что погода улучшилась, словно стремясь сторицей возместить то ненастье, с какого началась дождливая, ветреная осень. Теперь же над миром сияло ясное теплое солнце, дороги быстро просохли, синева неба стала ослепительной, а леса и рощи под солнцем вспыхнули золотом и багрянцем осени.

Королевский кортеж под музыку, шутки и смех двигался в сторону столицы. Скрипели колеса возков и фургонов, покачивались укрепленные на сильных фламандских лошадях золоченые носилки, гарцевали всадники. Утренние, прохладные росы быстро сменялись мягкими теплом и прозрачной легкостью осеннего воздуха, блестящего легкими паутинками, плавно парящими в лучах солнца. Короля Людовика несли в роскошном паланкине, к которому стекались толпы народа, приветствуя своего повелителя. Мэри вскоре поняла, что Людовика французы очень любили: после тяжелого правления двух его предшественников царствование этого мудрого монарха принесло стране мир и процветание. Люди богатели, забывали прежние страхи и искренне молились за своего такого скупого и скромного в личном обиходе старца, создавшего Франции полную казну и давшего ей богатство и могущество. На его новую жену все глядели с восхищением и любопытством. Как же она отличалась от угрюмой, болезненной Анны Бретонской! И толпы французов громко приветствовали её.

А Мэри упивалась почестями, ей нравилось это путешествие с приятными сюрпризами, которые устраивал герцог Франциск, ей нравилась Франция с её аккуратными беленькими домиками, яблоневыми садами, подстриженными живыми изгородями вдоль дорог. И если бы не ночи с Людовиком, который по-прежнему успешно (но все-таки чаще неуспешно), пытался дать стране наследника, её положение как королевы Мэри бы очень нравилось. Но даже эти неприятные ночи уже не пугали её так, как прежде, – она смирилась и терпела, оставаясь холодной и покорной. Людовика это устраивало, он и не ждал от молодой жены, что она заведется и ответит на его ласки. Во-первых, он не обольщался насчет её чувств к себе, а во-вторых, король, который познал в молодости самых чувственных куртизанок и шлюх, а потом шестнадцать лет делил ложе с холодной и замкнутой Анной Бретонской, сделал вывод, что чувственность – это удел низших сословий или развратников, а достойные люди, тем более короли, даже в постели проявляют благонравие, и их близость должна быть направлена только на зачатие наследника. Посему, застони под ним Мэри, разметайся по постели, Людовика бы это только возмутило. А так он спокойно засыпал, утром же дарил жене очередной подарок, стремясь вызвать её улыбку, получить её благодарность.

Придворные заметили увлечение короля и довольно хихикали. Где его обычная скупость и так надоевшие всем рассуждения о скромности и благочестии? Где та сонная, вялая атмосфера, присущая времяпрепровождению короля, пока двор возглавляла эта скучная женщина Анна Бретонская, которую все за глаза называли «весталкой»? Теперь же Людовик словно поставил своей основной целью развлекать и веселить это юное, непредсказуемое существо – свою жену. И двор добродушно, но цинично посмеивался над стариком, с особым интересом наблюдая за отношениями королевы и герцога Ангулемского. Мэри ласково величала его «мсье племянник», он её «мадам королева», и глаза обоих при этом блестели весельем.

Кортеж сделал остановку в городе Бове – королю нужно было отдохнуть и отдать распоряжения по поводу торжеств в Париже. А чтобы его красавица жена не скучала, он велел Франциску развлечь её охотой.

Осень – самый сезон охот, и молодой герцог постарался, чтобы лов произошел по всем правилам и молодая королева получила истинное удовольствие, не меньшее, чем он сам, заядлый охотник. А королева... Разрумянившаяся, растрепанная, в малиновой амазонке, опушенной мехом, она выглядела столь восхитительно... что Франциск не удержался, чтобы не устроить с ней встречу наедине. То есть почти наедине – ибо, когда он ускакал вместе с королевой к лесному озеру, их сопровождали несколько гвардейцев и дам королевы. А также его друзья Монморанси и Бониве, первому из которых вменялось отвлечь гвардейцев, а второму занимать дам, дабы те не слишком следили за королевой. И когда Франциск и Мэри, прогуливаясь вдоль берега лесного озера, скрылись за ветками с ещё не опавшей листвой орешника, они фактически оказались наедине. Франциск сразу пошел в наступление.

– Какую игру вы ведете со мной, мадам?

– Игру? – Мэри изо всех сил старалась казаться удивленной.

– Вы кокетничаете со мной, вы улыбаетесь мне, вы заигрываете...

– Сударь, я и не подозревала, что вы столь превратно истолкуете мое чисто родственное внимание.

– Родственное внимание? О нет! Вы играете мной, моим сердцем... вы просто изводите меня. Маните... и в то же время избегаете.

– Разве? По-моему, я уделяю вам достаточно внимания. Если же вы имеете в виду нечто большее, то замечу, что у меня есть супруг, и мой долг – быть верной ему.

Подойдя к воде, она посмотрела на свое отражение, как в зеркало, и поправила выбившиеся из-под чепца волосы. Мэри услышала, как герцог приблизился, увидела его отражение в воде и быстро повернулась.

– А если я сейчас поцелую вас? – с легкой хрипотцой в голосе спросил Франциск. – Если обниму, приласкаю... вы и тогда будете напоминать мне, о важности долга перед старым мужем?

Его взгляд обволакивал волной тепла, но Мэри нашла в себе силы отвести его протянутые руки. Она королева, а он более чем кто-либо заинтересован в её падении.

– Как вы смеете, сударь? Уйдите. Я хочу побыть одна.

– Но ваши глаза говорят совсем иное. Они просто умоляют меня остаться.

– Вы излишне самонадеянны.

– Не спорю. Но ведь именно это и нравится вам во мне! И прежде чем она опомнилась, он поцеловал её. Быстро, пылко, умело, с зажигающей страстью. От изумления у Мэри перехватило дух. Поцелуй молодого герцога не был ей неприятен, особенно после вожделеющих, мокрых губ Людовика. И все же Людовик верит ей, и они вместе должны противостоять Ангулемам. Да, девочка Мэри повзрослела и понимала, что есть нечто большее, чем идти в угоду своим желаниям; этому её учил ещё Брэндон. Мысль о Брэндоне окончательно отрезвила её – это было чистое и вечное чувство. А Франциск... Она заметила победное выражение его глаз, и это полностью вернуло ей самообладание. Ведь его уверенность зиждилась исключительно на том, что ни одна женщина не могла устоять перед ним.

Она вырвалась.

– Вы слишком многое позволяете себе, мсье племянник!

Но его темные глаза смеялись.

– Хотел бы я позволить себе ещё больше... много больше.

Мэри отвернулась и пошла прочь, почти побежала, но вдруг остановилась и стала смеяться. Он тоже засмеялся и кинулся догонять её. Какое-то время они бегали и хохотали, как дети, пока строгая мадам д’Омон из свиты королевы не поспешила прервать эти игры, заявив, что они отсутствуют слишком долго и это может быть неправильно истолковано. Несносная баронесса д’Омон! Она вечно вмешивалась в дела Мэри, повсюду совала свой нос, давая наставления. К тому же мадам д’Омон была человеком Ангулемов, и Мэри не могла так просто услать её. Особенно если учесть, что сия опытная дама, служившая ещё Анне Бретонской, чудесно справлялась со своими непосредственными обязанностями – следила за багажом королевы, её гардеробом и личными вещами, стараясь, чтобы в пути королева ни в чем не испытывала неудобств. Однако именно эта дама д’Омон и доложила Луизе Савойской о поведении её сына и королевы во время охоты. Луиза не на шутку испугалась. Она давно наблюдала за Франсуа и невольно отмечала в их отношениях с королевой все те признаки, какие ведут к взаимной симпатии. Поэтому она, решив пресечь все сразу, вызвала обоих детей, Маргариту и Франциска.