Синьора да Винчи - Робин Максвелл

Леонардо взобрался на изумительного гнедого жеребца, прозванного им Джулиано, и тронулся в путь по улице Да Барди, а за ним погромыхала повозка Зороастра, увозя все материальные приметы флорентийского бытия двух художников.

Леонардо ни разу не оглянулся. Лоренцо подошел ко мне.

— Покровительство Il Moro принесет ему процветание, — ободряя меня, сказал он. — Леонардо ни в чем не будет нуждаться, Катерина. Ему нелегко приходилось во Флоренции по соседству с таким паршивцем отцом, а в Милане он станет полноценным человеком.

— Он бежит от козней очумелого священника, — сказала я. — Горькая пилюля для всех нас, и это нельзя так оставить. Мы должны придумать, как сбросить проповедника-изверга с его сатанинской трибуны.

— Флоренция для меня — то же, что мое собственное тело, — отозвался Лоренцо. — Она очень больна, и до выздоровления ей придется еще много претерпеть и перестрадать. Однако средство для исцеления наверняка существует, и мы его обязательно отыщем — я тебе обещаю. Я все отдам — все, что угодно, вплоть до последнего дыхания, — лишь бы спасти мою республику. А как это сделать, подскажут искры от костров, зажженных мерзкой тварью. Они наведут нас на правильную мысль. Однажды мы свалим Савонаролу с трибуны, любовь моя. Мы обязательно его свалим.

Но в тот день, когда я понесла аптекарскую утварь на площадь Синьории, слова Лоренцо показались мне пустыми обещаниями. Там уже собралась огромная толпа — непривычное, устрашающее зрелище. Обычно флорентийцы, разодетые в лучшие свои шелка, тафту и парчу, сходились сюда отмечать городские праздники и смотреть представления или гулять после торжественной мессы. Женские корсажи тогда были сплошь расшиты замысловатыми узорами, а волосы прелестницы убирали в хитроумные прически, перевивая и украшая их жемчугом и кружевом. Но сегодня моим глазам предстала донельзя унылая картина: люди в черных, серых, бурых одеждах больше напоминали похоронную процессию — нигде ни проблеска алого, изумрудного или ярко-синего, ни лоскутка золотой парчи, ни вырезных рукавов, ни апельсинового цвета чулок. Никто вокруг не улыбался, только слышались приглушенные безрадостные перешептывания.

Впрочем, я и вправду попала на похороны, ознаменованные погребальным костром — очистительным «костром тщеславия» фра Савонаролы. Люди со всех сторон стекались к небывалой высоты пирамиде — более чем в три человеческих роста, — сложенной из добровольно принесенных сюда роскошных вещей. Подкатив к этой огромной груде свою тележку, я невольно застыла перед подлинной сокровищницей разнообразных предметов быта — превосходных турецких ковров, старинных шпалер, изящных резных стульев и инкрустированных перламутром столиков. Были здесь и книги — сотни книг, а также картины и статуи. Присовокупив к общей горе емкости с травами и мазями, я долго не могла оторвать глаз от бессчетных золотых безделушек, шелковых шалей, испанских кружевных mantillas[40]и ювелирных украшений. Посреди всего этого богатства сверкали дюжины зеркал, больших и маленьких, словно призыв священника предать огню символы суетного изобилия касался не только самих ничтожных побрякушек, но и приспособлений, их отражающих.

Со стороны Сан-Марко показались распевающие псалмы «ангелы» в просторных белых одеждах. За ними тянулась вереница шествующих парами монахов в коричневых рясах, с выбритыми на макушках тонзурами, каждый нес простой деревянный крест. Замыкал процессию сам Савонарола со смоляным, чадно дымящим факелом.

При виде его толпа на площади окончательно стихла, на лицах людей читалось смирение, почти стыд. То, что исполненные в прошлом достоинства флорентийцы в одночасье стали заискивать и пресмыкаться, удручало меня гораздо больше, чем необходимость возложить целительные дары природы на здешний чудовищный алтарь.

Двинувшись к кострищу, новоявленный флорентийский князь прошел совсем рядом со мной — по правде сказать, его зеленые глазки даже ненадолго задержались на моем лице. Впрочем, если Савонарола и припомнил того нечестивого аптекаря, чья лавка была закрыта по его повелению, то ничуть не подал вида. Он встал лицом к площади и, простерши руку с зажженным факелом, смерил толпу гневным взором.

— Грешники! Грешники! Грешники! — загремел над нашими головами его звучный голос. — В этой куче свалены приметы вашего духовного упадка! Это все демоны! Среди нитей серебряной вышивки на ваших рукавах прячутся бесенята! В складках ваших шелковых платьев скрываются incubi![41]В ваших зеркалах затаились подручные самого дьявола! Они осмеивают ваше бессмысленное тщеславие! Жители Флоренции, вы должны понести наказание за ваши дурные привычки! Если вы теперь не прислушаетесь к голосу Господа, то станете добычей приспешников Сатаны! Слышите вы меня?! Я пришел помочь вам внять гласу Божьему, ибо Он вещает вам моими устами. О, мои уши ясно слышат Его призыв, все время один и тот же: «Покайтесь!»

С этими словами он швырнул факел на груду вещей посреди площади. По запаху смолы и масла я давно догадалась, что ими загодя щедро полили будущий костер, но даже я поразилась жадной быстроте, с которой пламя охватило залежи снесенного на площадь добра.

— Поглядите, как жарко горит! — завопил Савонарола. — Смотрите, как у вас на глазах сгорают демоны! Кайтесь же, грешники! Покайтесь, или сгинете в пламени вместе с приспешниками Сатаны!

Голоса вокруг подхватили его возглас, сначала несмело, но затем их пение обрело и силу, и уверенность: «Покайтесь! Покайтесь! Покайтесь!»

Из толпы выступила миловидная молодая женщина с испуганным лицом. На вытянутой руке, словно ядовитую змею, она держала массивное золотое ожерелье, унизанное самоцветами. «Господи, я согрешила!» — воскликнула она и бросила ожерелье в огонь, затем рухнула на колени и зарыдала. По ее примеру множество мужчин, женщин и даже детей кинулись к костру со своими подношениями.

Мой взор по-прежнему был прикован к Савонароле, за которым вздымалась бушующая огненная стена. Его гнусный рот кривился в ликующей ухмылке.

Толпа позади меня вдруг пришла в движение. Я обернулась. Все пятились, давая дорогу какой-то знаменитости, судя по тому, как почтительно расступались перед ней зеваки. К костру подошел человек, и я узнала в нем Сандро Боттичелли. Его одеяние, как и у прочих, было самым неброским — длинная черно-серая туника, прикрывавшая мускулистые ноги, которыми он любил щегольнуть, обтягивая их яркими цветными чулками. Под мышкой Сандро держал картину в золоченой раме. Он обернулся к толпе и решительно воздел над головой свое творение, поворачивая его из стороны в сторону, чтобы каждый смог увидеть изображенное на нем. Люди ахали и мычали от восхищения, кто-то, напротив, злобно шипел. Язычество Боттичелли здесь было на высоте в буквальном смысле слова: на картине нагая греческая богиня спасалась бегством от похотливого сатира.

— Да простит мне Господь сие мерзопакостное ремесло! — выкрикнул Боттичелли охваченному истерией сборищу. — Я грешил, но больше грешить не стану!