Без права на награду - Ольга Игоревна Елисеева

Едва-едва командир гвардейского корпуса Васильчиков сумел вымирить Александра Христофоровича с заинтересованными особами. Пришлось даже извиняться частным образом – нет, не перед разгильдяями, этого бы Шурка не вынес – но перед матушками, тетушками и великовозрастными незамужними кузинами. Целовать ручки, гладить мопсов.

– Вам следует замечать имена и фамилии подчиненных, прежде чем требовать от начальников привести их к повиновению, – мягко сказал Васильчиков. – Голубчик, многие командиры просто опасаются с ними связываться.

Паскевич, которому Бенкендорф вздумал жаловаться, отнесся к случившемуся с живейшим интересом.

– Вы напрасно киваете только на знатные семейства. Вот я ездил с инспекцией на Кавказ и там насмотрелся. Войска разорены. Ходят в каких-то драных кафтанах, тамошних чувяках, вместо сапог. Видел и в лаптях. – Генерал отправил в рот пляцек в сахаре, до которых Елизавета Андреевна тоже была большая мастерица. – И при такой нищете спесь прямо польская. Офицеры во фрунте оспаривают приказы. А командующий поощряет. Вечером пришел к нему на квартиру: шум, гвалт, прапорщики сидят вокруг стола, разговаривают, когда их никто не спрашивает, перебивают старших по званию. Я, генерал, вошел, так ни один паршивец не встал. – Иван Федорович даже покраснел от негодования. – Я взял стул у стены и тоже подставил к столу. А его, Ермолова, начальник штаба до меня явился, но топтался у двери, никто его вроде не замечал. Ему стыдно было моего присутствия, да что делать? Так вот, Алексей Петрович этому попустительствует. Покупает у сопляков преданность.

– Зачем?

Паскевич насупился.

– Сам знаешь.

Оба знали. И оба не осмеливались говорить.

* * *

Когда-то Шурка не предполагал, что у Елизаветы Андреевны такая влиятельная родня в Харькове. Теперь замаячила московская – Бибиковы. Те, кому она не была нужна, пока не заикнулась об имениях.

Заикнулся муж. Второй. Через Правительствующий Сенат. Тут и выяснилось: нет, не к побочной ветви могучего рода когда-то примыкала правнучка полковника Донца. Не с дальней порослью скрестили дичку-яблоньку. С самим что ни на есть великим и многоплодным деревом.

– Я видеть никого из них не хочу, – повторяла Елизавета Андреевна.

– А придется, – муж был непреклонен. Бибиковы – старинное семейство, въевшееся в землю, перекрестившее нити грибницы с таким числом знатных фамилий, что не сосчитать. Их, как зуб тянуть, не вытянешь, скорее скулу своротишь. Прежняя свекровь – Екатерина Александровна – всей Москве либо сватья, либо крестная. Пятьдесят два внука. Ее покойный муж – родной брат княгине Голенищевой-Кутузовой, жене фельдмаршала. А та – баба ушлая, без мыла в любое присутственное место…

Александр Христофорович не знал, с какого конца и взяться за дело. Голова пухла.

Посидев да посчитав родословные таблицы падчериц, генерал закручинился и решил: либо молчать, глотать как есть. Либо добиваться формального решения Сената и уже тогда обивать пороги. Что тоже рискованно – затопчут.

Однако упрямства ему было не занимать. Вежливости тоже. Решение в Сенате подтолкнули. И с бумагой о возвращении деревень покойного Павла Гавриловича его законным дочерям Бенкендорф предстал перед Екатериной Александровной, которую даже в глаза звали «gran-gran-maman». Она как раз приехала в северную столицу навестить сыновей.

– Между нами есть некоторое недопонимание, которое я хочу разрешить.

Бенкендорфа бы не приняли. Кто подчиняет гвардию этим выскочкам? Но боялись вдовствующей императрицы.

– Как бишь твоя фамилия, сынок?

Ах, как он любил это умение коренной знати не расслышать того, чего слышать не хочется. И одним переспрашиванием поставить просителя на место.

Но не просителем он пришел в этот дом. И недаром столько лет топтал паркеты в императорских передних. Просто положил перед госпожой Бибиковой определение суда, где среди прочего значилась и его фамилия, как законного защитника интересов жены и падчериц. И отступил в сторону, замолчав. Пусть читает.

– Что это ты, батюшка, мне бумажки суешь? – всполошилась Екатерина Александровна. – Стара я. Слепа. Приказные каракули не разбираю. Да не позвать ли Дмитрия? Сына моего. Пусть с тобой потолкует.

Александр Христофорович поздравил себя с тем, что барыня не кличет холопов: «Взашей его, да с лестницы!» Такие припадки с московскими случались.

– К Дмитрию Гавриловичу у меня тоже имеется дело, – смиренно согласился он.

Беседа происходила в двухэтажном каменном «палаццо» на Моховой улице, куда недавно въехал Дмитрий с женой. Этот дом, как и почти все петербургские, стоял несвободно, теснимый справа и слева такими же. «Черт-те с кем стена о стену живете, – ворчала матушка. – Ни шири, ни простора, ни сада, ни двора. Невместно мне тут! Домой поеду!»

Молодые молились: только бы скорее. Совсем maman завоспитывала!

Бенкендорфа она встретила не в гостиной и не в будуаре. А по старинному обычаю в спальне, где сидела за ломберным столиком и мастерила пасьянс «Комета», у которого никак не раскрывался «хвост».

Старуха была примечательная. Таких уж теперь нет. В стеганой атласной душегрее на меху. В высоченном чепце с лентами. По пояс покрытая куньей шубой, чтобы утренняя сырость не добралась до скрюченных суставов ног.

Пальцы gran-gran-maman взялись за колокольчик. Но Дмитрий Гаврилович явился сам. По первому зову комнатной девки. Было видно, что в собственном дому он – не хозяин.

– Что вам угодно? – осведомился Бибиков, поправляя пустой рукав сюртука. Левую руку ему оторвало при Бородине, где, как говорят, он указывал ею принцу Вюртембергскому, куда скакать.

Александр Христофорович протянул вошедшему решение Сената.

– Я второй супруг вашей прежней невестки. Было бы неплохо возобновить знакомство.

Лицо Дмитрия Гавриловича вытянулось.

Они проговорили до вечера. Судили-рядили, уходили в кабинет, возвращались к Екатерине Александровне, которая хоть и была слепа, глуха и в полной несознательности, очень любопытствовала видеть, как ее – бедную вдову – обирают.

До сего дня Александр Христофорович смиренно нес знание о том, что немцы – жлобы. Но тут ему показали, как сколачивались состояния на Святой Руси.

– Не отдам.

– Maman, – уже умолял потерявший терпение Дмитрий Гаврилович. – Ведь решение Сената. По закону.

– Нет такого закона, чтобы мое же, мне от мужа перешедшее и старшему сыну, покойнику, отданное, его приблудной жене возвращать!

Бенкендорф чувствовал, что вот-вот взорвется.

– Вам, сударыня, от супруга полагалась вдовья доля. То, что вы сыновей до зрелых лет не выделяли, закону противно. Но пусть. Это не мое дело…

– Знамо, не твое, – кивала старуха. – Ишь, научились закон под себя гнуть. Видать, уложения у нас про немцев пишутся.