Катарсис-1. Подноготная любви. Психоаналитическая эпопея - Алексей Меняйлов

Теперь Таня, по понятиям того времени, была «с прошлым», то есть, как существо достаточно совестливое и стыдливое, она не могла себе представить, что в этой жизни на что-то необыкновенное в супружестве может ещё рассчитывать. За ней начинает ухаживать овдовевший пожилой Дьяков (но не старше Сергея Николаевича!). Дьяков был другом Льва Николаевича, а известно, что мужчины в такого рода дружбе сходятся по родству душ. Однако Тане то, что она испытывала к Дьякову, ни в коей мере не напоминало чувств, которые она испытывала прежде к Кузминскому, Анатолю, Сергею Николаевичу. Она не догадывалась (Соня не сказала, не приказала), что возможны и другие чувства, и Дьякову отказала. Она решает выйти замуж за Кузминского, объявив, что прежнее к нему чувство у неё вновь проснулось. Что она и делает после того, как Лев Николаевич (!) находит священника, который соглашается венчать брата и сестру.

Судьба порой берётся подсказать нечто важное, для непокаявшейся души очень болезненное, даже в день венчания: на сельской дороге встретились два экипажа, и в обоих сидели готовившиеся вступить в брак, которым пришлось похлопотать, чтобы найти священников, которые бы согласились незаконно их венчать. В одном экипаже ехала Таня с братом Кузминским, который, пока Таня переходила из рук в руки, коротал время с замужней графиней, а в другой Сергей Николаевич со своей певичкой. И Таня, и Сергей Николаевич одновременно выглянули из окон экипажей и — узнали друг друга. Эта символическая встреча потрясла их обоих. Стала ли она для Тани дополнительной психоэнергетической травмой, неизвестно, но и предыдущих ей вполне хватило для того, чтобы она, прежде не мыслившая, как можно обидеть человека хоть словом, и в силу своей чувствительности умевшая в общении найти верные слова и верную интонацию, та самая Таня, так напоминающая нашу Наташу, могла сказать своему мужу, Саше Кузминскому, что самая сильная у неё любовь была (а следовательно, есть) с Сергеем Николаевичем. Обвенчавшись с Кузминским, она с ним жила, пока он наконец не скончался.

Но, несмотря на множество схожих деталей, судьба Тани судьбу Наташи Ростовой лишь напоминает. Наташе хватило нравственных сил, чтобы разобраться в своих взаимоотношениях с людьми и мужчинами. Она обратила повороты своей судьбы в ступени, по которым взбиралась всё выше и выше, — и в борьбе с Богом победила саму себя. Танины же любовные истории неотличимы одна от другой и разнятся лишь силой «чувства». Наташа победила ещё и потому, что победителем был и её Пьер. Чего нельзя сказать о Танином супруге. Но если Лев Николаевич не смог сознанием понять, кем же для него могла бы стать Таня, то это понятно: он, как ему казалось, занимался вопросами вселенской значимости. Но почему же сама Таня не смогла понять, кем для неё мог стать Лев Николаевич? Ведь именно женщины упорно внушают друг другу, что кто, как не они, являются знатоками любовных взаимоотношений? Почему они оба столь одинаково не смогли разобраться в достаточно простой ситуации? Для решения которой достаточно критического мышления средней силы? Было ли это следствием того, что они оба, безусловно, находились под влиянием одного и того же человека — Сони? Или на самом деле женщина, когда речь заходит не о болезненных зависимостях, а о светлом, о встрече половинок, самостоятельно не может ничего? Или, наоборот, не может мужчина? Или не могут ни те, ни другие, но только Господь? Тогда что же Таня? С кем она советовалась? Кого называла своим другом? Кто контролировал её разум? Кто всё время был рядом с Таней и дома, и в Ясной Поляне? Кому снились расчленения младенцев? Кто возбуждался при виде испражнений? Кого Таня называла любимой сестрой и любезным другом? Со всей очевидностью выяснить все детали возможно было методами психокатарсиса только при жизни самой Тани. Но и со смертью Тани возможность полностью не утрачена.

Можно обратиться к подсознанию самого Льва Николаевича, благо он позволил себе записывать так называемые фантазии, самое, как выясняется, ценное и единственно достоверное в человеке. Роман говорит сам за себя: Пьер — это сам Толстой, Наташа — как бы Таня; Пьера контролировала Элен, Наташу тоже зомбировала признанная красавица и умница (на самом деле тупица) Элен-Соня.

Но кто же такая Наташа, если Таня только как бы? Кто она, если Таня не более чем прототип, и списана с неё лишь плотская её составляющая — то, что она обворожительна, эмоционально-подвижна, жизнелюбка и воспринимает жизнь не только общепринятыми способами, но и иными, теми, которые в наше время называются экстрасенсорными. У Тани же взяты особенности речи (одни эмоции и никакого смысла) и некоторые случаи из биографии. Но по плоти ли Наташа — Наташа? Откуда Толстой взял не реализовавшиеся в жизни Тани движение души, возрастание до таких высот, которых не достигли остальные героини «Войны и мира»?

Спустя много лет после завершения работы над романом Софья Андреевна заявила, что Лев Николаевич взял Таню, взял её, Соню, перемешал, и получилась Наташа. Действительно, Наташа не есть просто Таня, даже в самую лучшую пору её жизни, но нечто гораздо более прекрасное. А поскольку Софья Андреевна была непоколебимо уверена, что она, Софья, есть само совершенство, то, следовательно, Наташа есть Таня, дополненная ею, Софьей. Многие исследователи в это поверили. Мнения Софьи, не понимавшей своего мужа, вообще до странности для литературоведов авторитетны, в особенности так было после смерти Льва Николаевича и до её смерти в 1919 году, когда признание её как специалиста в области биографии, характера и образа мышления Льва Николаевича достигло апогея. Её признали ведущим специалистом. Логического к тому основания — нет.

Писатель может написать только то, что может написать. На бумаге могут воплотиться только те образы, которые в состоянии вместить его душа. Скажем, Достоевский был великим художником всяческих садомазохистских извивов человеческой души, но положительного героя он создать так и не смог. Не нашлось в его душе такого уголка, из которого здоровые биофильные герои могли появиться. А вот у Толстого появились. В конечном счёте, всякий литературный герой, будь то мужчина или женщина, — это, прежде всего, сам автор, его душа во всей своей нищете или богатстве. Наташа — это сам Толстой, и это естественно. Но одновременно Наташа — это Наташа, жизнь её самостоятельна, самобытна и не от мира сего (Иоан. 18:36). Таня же — лишь прототип, а Толстой — лишь автор, и, кто знает этих гениев, не заглядывал ли он, созерцая Наташу, в будущее? К тем, у кого получается…

Лев Николаевич с женой Софьей Андреевной жил плохо, гадко. Работа над «Войной и миром», пребывание в той области разума, которая оказалась вне контроля тех, кто хотел бы вообще всегда ближних контролировать, работа в том же пространстве сознания, в котором работали, освобождаясь, П. и В., и такая работа Льва Николаевича над собственным освобождением не могла не принести плодов прозрения. Снести такое Софья Андреевна была не в силах, и обычная враждебность, естественно, усилилась. Начались ссоры; некоторые часто гостившая в их доме Таня описала в своих воспоминаниях. Как и положено некрофилу, Соня в столкновениях оставалась более невозмутимой или, правильней сказать, в выражении своей ненависти более мертвенно-неподвижной. Чувствительный же и непосредственный Лев Николаевич индуцированную на него злобу проявлял, как у людей подобного рода и бывает, активно, открыто. Он мог схватить поднос с кофейником и чашками и разбить об пол, сорвать со стены барометр и тоже — об пол. Странно, если бы было иначе: ведь в такие минуты человеку в особой мере отключали контролирующее сознание. А у фуфелы-Софочки всё было в порядке.