Смотри, я падаю - Монс Каллентофт

– В бухте Гонконга можно умереть, если искупаться.

– Наверняка.

Время уплывает. Ребекка замечает, что положила руки одну на другую, кончики пальцев одной руки лежат на другой, она пытается различить ощущения от прикосновений, но не может этого сделать, даже если закрыть глаза.

Что есть что.

– Ты выглядишь усталой.

Ребекка открывает глаза. Чувствует сладкий цветочный запах отдушки салона такси, мокрой ночи и асфальта, лака для волос, прилипшего к дредам. Запах своего собственного дешевого дезодоранта. И ее начинает тошнить. «Надеюсь, что дождь никогда не кончится», – говорит она, машина останавливается у ее парадной, квартира, мебель, стол, стул, кровать, тишина, воздух, которым дышишь, который удерживает стены, потолок и пол. Дома, дома, Тим, папа.

папа

отец

Мы это наши люди. Нас невозможно отделить друг от друга.

Давай сюда, давай иди.

Куда я должна идти? Я вижу черный край, он говорит «come here, come with me»[204], но кто он?

Косметика вся растеклась, тушь потекла.

Fuck you[205], Кайли, с твоим брендом!

Хочу ли я, чтобы меня подвезли? Вижу свет, серую полосу, похожую на улицу, в руке у меня мобильник, я нажимаю на кнопку, не надо бы мне идти с ним, с тем, кто зовет «come, come, I’ll take you home. I’m a nice person»[206].

Пустое сообщение тебе, папа. Может, это ты приехал? Это наша машина? Но она не черная.

папа, папа.

Я пытаюсь записать аудио, нажимаю, но он поднимает меня под руки, от него пахнет лосьоном для бритья, запах темный и удушливый, я говорю «папа, ты бы рассердился, если бы сейчас меня увидел».

Где все другие, теперь пахнет кожей, мамиными духами Chloé, фонари проезжают мимо окна, я в машине, и уличный свет похож на туманные звезды, которые свисают с неба на невидимых веревках, качаются перед глазами, и он говорит «I’ll take you home», его черные глаза в зеркале машины, моя куртка, рооооозовая, пятно, шоколадка «Твикс», мороженое, нет, я должна выйти, ОСТАНОВИ, но я привязана, он меня пристегнул, он оборачивается, ОСТАНОВИ, я чувствую шершавую ткань, теплую, будто он вынул ее из кармана, он заталкивает ее мне в рот, не могу кричать, он лыбится, и скоро исчезают висящие фонари, как лед в теплой воде, их заменяют тысячи светлых точек, я не хочу быть здесь, я хочу домой. Я хочу домой, папа.

Домой к тебе и маме.

папа, папа

Залезть под одеяло, слышать, как вы разговариваете в квартире, в кухне или рядом друг с другом в большой кровати, дома.

Я вся кричу, я вся превратилась в крик, но я не могу вырваться, мой язык связан, мама,

мама,

па

       па

              па

Тим открывает дверь гардеробной, входит в комнату с пистолетом, и все четверо поворачиваются к нему. Салгадо открывает рот, чтобы что-то сказать, но Тим его опережает.

– Всем стоять, тихо.

Наташа Кант смотрит на него, ее зеленые глаза широко раскрыты.

– Опусти оружие, не стреляй, – говорит Салгадо, который, кажется, совсем не удивлен, увидев здесь Тима.

– Дайте ей уйти, – говорит Тим.

– Мы так и собирались сделать, – говорит Кондезан. – Ты, значит, нашел сюда дорогу?

Наташа Кант отходит от них троих и становится рядом с Тимом.

– Кто ты? – шепчет она.

Я сам не знаю, – хочется ему ответить, но он ничего не говорит, кладет свою свободную руку на ее локоть и слегка пожимает, ободряюще.

– Я хочу знать, что случилось с моей дочерью, – говорит Тим. – Что ты с ней сделал.

Пистолетом он показывает на Хоакина.

– Я ничего не знаю про твою дочь.

– Расскажи ему, Хоакин, – говорит Салгадо. – Отец имеет право знать. Представь, что это твоя дочь пропала? Ты бы хотел знать, что произошло.

Хоакин Оррач смотрит на своих друзей. Не понимает, чего они хотят и почему.

– Хоакин! Расскажи, черт подери, что ты сделал с его дочерью, – говорит Салгадо и делает к нему несколько шагов. – Он все равно не уйдет отсюда живым.

– Мне нужна правда, – говорит Тим. – Это все, что мне нужно.

– Пусть узнает, – говорит Кондезан, и Оррач начинает колебаться. Смотрит то на одного, то на другого друга, оба кивают.

– Ты нашел ее возле автобусной остановки, – помогает Кондезан. – Где ты обычно их подбираешь. Расскажи ее отцу. Он заслуживает того, чтобы узнать, что произошло.

Оррач смотрит на Тима, на направленный на него пистолет.

Я разнесу ему мозги.

Наташа стоит к нему так близко, что он чувствует, как поднимается ее грудная клетка, какое у нее теплое и мягкое дыхание, долетающее до его шеи.

Салгадо поднимает руку, останавливая Тима.

– Пришло время, Хоакин, – говорит он. – Ты среди друзей, расскажи, и тебе будет лучше, и всем станет лучше.

– Ты привез ее сюда, – говорит Кондезан. – Говори, что ты здесь с ней сделал. Что произошло.

Куртка.

Это не могла быть куртка Эммы.

Теперь Тим это понимает.

Ее не могло быть на празднике в Дейя. Это была чья-то чужая куртка из тех тысяч, которые фирма «Зара» выпустила в тот год. И все же именно эта куртка привела его сюда. Пальцы, которые ее шили, моряки, которые ее сюда везли, шелкопряд, который сотворил шелковую нить, и инженер-химик, создавший синтетическую копию шелка.

– Вы все трое были на празднике у четы Сведин в Дейя, – говорит Тим. – Потом ты поехал, подобрал девушек и привез сюда. Потом ты поехал еще за одной, но она не пришла, и тогда ты нашел ее.

Я не хочу произносить твое имя, Эмма.

Я не хочу произносить твое имя здесь, в этой комнате, ты была здесь, правда ведь?

Тебя здесь видела Соледад.

В этом доме. В этой комнате.

С этим мужчиной, стоящим передо мной.

С Хоакином Оррачом.

Который опускается на диван и начинает рассказывать.

Она чувствует коленями твердый асфальт. Рот забит. Лифт, звучит как лифт, я вижу свое лицо в зеркале, таких тут тысяча лиц, лифт останавливается, кто-то крепко держит мои руки, дверь открывается, что это за комната? Это ночной город, который я вижу. Стокгольм? София и Юлия, где вы, идите сюда.