Плач по красной суке - Инга Петкевич

Моя подруга, которая к тому времени малость очухалась, вдруг страшно расстроилась и зарыдала. Да и мне самой в моем пьяном угаре уже было страшно оставаться без нашего оракула. Словом, мы припустили вслед за беглецом, а собака с громким лаем припустила за нами следом. В таком диком виде — растрепанные, полуодетые, в капусте, с визгом и лаем — мы выскочили на главную магистраль нашего района, где трезвые люди с удивлением обступили нас.

И тут я почувствовала чудовищную боль в ноге. Был март месяц, гололед, и в азарте погони я сама не заметила, как сломала левую ногу. Наш поэт, конечно же, усмотрел в этом факте Божий промысел, наказание и возмездие. Впервые я готова была с ним согласиться. Впрочем, с тех пор мы больше не виделись.

Погруженная в свои воспоминания, я почти не слушала нашего поэта. Почему-то вдруг мне стало очень холодно — заледенели, занемели руки и ноги, ледяные мурашки поднимались по всему телу, подбирались к сердцу. Меня прошибли озноб и тоска. Жуткая, космическая тоска обручем сжала грудь. Что же это такое? — думала я. Что же это может быть? И вдруг поняла. Это был стыд, промозглый, леденящий душу стыд, стыд в чистом виде, какой-то сгусток, концентрат стыда. Будто ядовитая стрела внезапно пронзила мое сердце и парализовала его. Навряд ли я до сих пор была бесстыжей, но тот живительный горячий стыд, который мне случалось испытывать в жизни, стыд, подогретый гневом, злостью, отчаянием и раскаянием наконец, — тот стыд, бывало, обновлял и воскрешал меня, очищал от скверны. Нет, это был последний, холодный, роковой стыд, после которого больше нельзя было жить, нельзя было подняться, оглянуться вокруг, нельзя было даже просто пошевелиться.

Вот она, плата за жизнь, — самая жуткая, суровая плата. Вот оно, возмездие, — поняла я.

Меня вдруг всю скрутило, сломало — я уткнулась головой в собственные колени, обхватив руками холодные ноги.

Но тут в прихожей начался какой-то скандал, и в комнату, сметая на своем пути все препятствия, ворвался Эдик К. с небольшой свитой, состоящей из пары стукачей-любителей. Один величал себя «Вовка-морковка»; второй прославился тем, что очень походил внешне на одного известного художника. Была еще парочка хануриков с повадками непризнанных гениев. Вся эта шобла под чутким руководством Эдика К. стремительно спивалась и деградировала. Некоторые не раз побывали в психушках и уже плохо различали даже время суток. Почти все они были нечисты на руку: промышляли книгами, а также с ходу выпивали в доме все духи и лосьоны. Помню, один из них два дня угощал всю честную компанию шампанским, а потом выяснилось, что он крал с полки хозяйские книги, продавал их тут же за углом, а на вырученные деньги покупал шампанское. Попался он, когда пытался вынести из дома увесистый трехтомник Гнедича, но, дотащив только до порога, потерял сознание. Кстати, он был совсем неплохим художником.

А физик, бывший глава отдела, вечно звонивший по телефону, опускался буквально на глазах. По этому поводу я, помнится, сделала вывод об удивительной живучести и выносливости творческих работников. И впрямь, всякий чужеродный элемент, который случайно попадал на их орбиту, разлагался и деградировал почти мгновенно.

Принято считать, что богема разлагающе действует на простых людей, совращает их, бедных, и растлевает. Богема и впрямь ведет нездоровый образ жизни, безалаберный и угарный, но, кстати, сама по себе она проявляет удивительную живучесть. Простой смертный не выдерживает и месяца той жизни, которую творческие работники ведут из года в год. На моей памяти загнулось множество людей, которых случайно угораздило встрять в богемную компанию. Я думаю, что талантливые люди от природы наделены не только особыми способностями, но и незаурядным здоровьем для реализации этих способностей. А посягательство на роль Творца никому не обходилось даром.

Я очень обрадовалась Эдику, наверное, потому, что никогда не спала с ним. А знаю его очень давно, еще по ресторану «Восточный», где Эдик был завсегдатаем и где его обожали, несмотря на пьяные дебоши. В период хрущевской оттепели этот ресторан, можно сказать, был почти клубом для всей творческой интеллигенции города. Цены там были удивительно доступные и официанты на редкость либеральные — богема обожала этот ресторан. Изредка я посещала его с моим первым хахалем-гебистом, который курировал данное заведение по своему ведомству. Надо было видеть, с какой лихой наглостью Эдик почти каждый раз разматывал и спаивал моего мерзавца, за что я ему особенно благодарна. Порой Эдик выдавал себя за майора КГБ, другой раз за князя Нарышкина. Негодяй он, конечно, был уникальный, но в отличие от многих никогда не скрывал этого, не придуривался и не прикидывался. При вечном пьянстве он действовал на редкость трезво, четко и лихо, в результате чего с милицией и властями всегда находил общий язык и не раз сухим выходил из воды. По сути дела, он был единственным свободным индивидуумом в этом царстве пошлости. Эта разнузданная, дикая свобода, разумеется, не обходилась ему даром: из бравого, лихого гусара он постепенно превращался в замызганного плешивого алкаша, но при этом никогда не терял присутствия духа, не жаловался на судьбу, не ныл, а с неумолимым упорством продолжал прожигать остатки своей бренной плоти и незаурядных талантов.

Он владел невероятным обаянием, и даже такие мерзавцы, как мой хахаль-гебист, питали к нему определенную слабость и многое ему прощали.

Однажды в подпитии мой гебист рассказал занятную историю, очень характерную для Эдика.

Как-то после смерти Сталина в наш закрытый город пришел с дружественным визитом первый иностранный корабль (кажется, это были шведы). Потрясенная молодежь с трепетом созерцала пришельцев из-за железного занавеса, которые так независимо разгуливали по набережным, с дикими помпонами на матросских шапочках. В КГБ сбились с ног и вербовали на службу кого попало, чем посеяли изрядную смуту среди либералов, многие из которых гордо отвергли всякие посягательства органов на свою мнимую свободу, о чем во всеуслышание заявили своим друзьям. Однако Эдик, к которому в панике обратились, с готовностью принял сомнительное предложение, в результате чего был откомандирован прямо на корабль в числе молодежной делегации, состоявшей, разумеется, из одних стукачей.

На корабле им был устроен шикарный прием с выпивкой и закуской. Мероприятие шло по плану до поры, пока не было обнаружено исчезновение Эдика, и паника прошла по рядам делегатов. Искали прилежно и наконец обнаружили в каюте мертвецки пьяного Эдика с молодой иностранкой. Они спали в одной койке, и понадобилось немало сил, чтобы разъять их железные объятия и удалить бездыханное тело новоиспеченного сотрудника с иностранной территории.

Больше к услугам Эдика не прибегали, но он еще долго травил мнительных либералов своей якобы причастностью к органам государственной безопасности.

Я не идеализирую Эдика, я знаю ему цену. В наше время романтического зла не бывает. Наше зло всегда глупо, пошло и бездарно. Эдик, как принято, тоже крал книги и серебряные ложки, вымогал деньги, брюхатил наших дур, но делал все это настолько вызывающе откровенно и, я бы сказала, программно, что с этим уже приходилось считаться. К тому же он платил за свой образ жизни ценой всей своей жизни, ничего не выгадывая и не утаивая впрок. Он не устраивался комфортабельно на этой свалке человеческих нечистот, он честно проматывал свою жизнь и принципиально не желал ничего лучшего.