Жена Петра Великого. Наша первая Императрица - Елена Раскина

— И ты — другой, — прошептала она. — Я всегда знала, что ты жив и что когда-нибудь ты придешь… Но зачем ты пришел таким и так поздно?

— Просто хотел еще раз посмотреть на тебя, Марта… Я искал тебя с того самого часа, как вырвался из Мариенбурга. Вернулся на развалины, лишь только ушли войска Шереметиса, расспрашивал немногих выживших. Мне сказали, что семейство Глюк пленили и увезли на Москву, но тебя среди них не было. Я объехал всю разоренную Лифляндию, я тщился найти тебя живую, потом — хотя бы твою могилу! Затем были десятки сражений: Ингерманландия, Польша, личная дружина короля Карла, поход на Украину… Какое это имеет значение?! Только незадолго до Полтавского сражения я встретил одного из наших, капрала Олафа, бежавшего из русского плена, и узнал от него, что ты осталась жива и Шереметис забрал тебя с собой. И вот — я здесь… Слишком поздно!! Ничего не объясняй, не надо. Ханс рассказал мне все. Я все понимаю. Никто ни в чем не виноват, ни я, ни ты. Только война! У тебя две маленькие дочурки, Марта?

— Да… Лизхен и Анхен!

— Они похожи на тебя или на… него?

— Кажется, больше на меня, Йохан.

— Царь Петр действительно так любит тебя?

— Наверное… Я нужна ему! И еще я очень нужна людям: я одна умею смирять дикий гнев царя.

Екатерина с удивлением почувствовала, что давно и горько плачет, но одними лишь глазами, как умирающие. Годы борьбы за выживание среди чужих людей во вражеской стране не прошли даром, и она смирила поток слез властным приказом: «Довольно!»

— Как ты попал сюда, Йохан? — окрепшим голосом спросила она.

— Очень просто! Взял и сбежал из обоза пленных, которых везли на поселение в эту вашу Сибирь. — Йохан впервые усмехнулся. Екатерина с радостью увидела, что эта усмешка осталась прежней: мальчишеской, вызывающей и слегка хвастливой.

— Хольмстрем, негодяй, это ты помогал шведским пленным разбегаться в дороге? — сурово сдвинула брови Екатерина.

— Помогал, матушка, как не помогать? — злорадно оскалился придворный учитель фехтования. — Господь велел человеку помогать своим, так, кажется, сказано в Писании?

Екатерина хотела сказать что-то обличительное, гневное, но вдруг осеклась. Она редко вспоминала, как попал на русскую службу бывший уппландский лейтенант, но сейчас припомнила все и поняла: ей нечего с него спросить.

— Что я могу сделать для вас сейчас, ребята? — выдохнула она и внезапно снова почувствовала себя юной и безупречной Мартой, на старой мариенбургской стене обнимающей за плечи своего мужа — отважного трубача Йохана и его лучшего друга, Ханса Хольмстрема. — Я могу многое, я помогу вам выбраться из России!

Йохан слегка поклонился:

— Не надо ничего, Марта! Сейчас я еще раз поцелую тебя, и мы уйдем. Хотя, впрочем, мне есть о чем попросить. Пусть не наказывают этих молодых солдат, которые стоят в карауле у дворца. Они имели приказ всегда пропускать Ханса. Он наорал на караульного начальника — у ваших это принято, — и они поверили, что я с ним. Не наказывай и эту добрую девушку, которая ночует у твоей спальни. Она приятельница Ханса, она все знала… Ваши люди умеют сочувствовать!

— Никто из них не понесет наказания, слово супруги Цезаря! — Екатерина нашла в себе силы шутливо улыбнуться, слегка смягчая драматизм положения. — Но как вы сумеете выбраться?

— Положись на меня, матушка, а о большем не любопытствуй! — процедил Хольмстрем. — Было время, когда я спокойно доверил бы жене своего друга Марте Крузе любую диспозицию, но позволь не доверять планов побега будущей супруге монарха вражеской державы!

Даже в полумраке Екатерина увидела, как в глазах бывшего лейтенанта ярко блеснул сатанинский огонь ненависти:

— Поклонись от меня своему бешеному Бон-Бом-Диру Питеру, когда его снова занесет сюда! Передай, что он задолжал мне жалованье года за три! Но я прощаю ему, потому что денег за предательство мне не нужно… И очень сожалею, что так и не решился заколоть его на уроке фехтования!!

Екатерину обдало такой осязаемой волной ярости, отчаяния и обиды, что она невольно отшатнулась. Так вот что скрывал столько лет этот друг ее юности, казавшийся столь преданным. Однако Хольмстрем сам спешил раскрыть перед императрицей все тайны, столько времени бурлившие в его душе.

— Слушай же, Марта!.. Назову тебя так! Поначалу я уважал и любил тебя, как сестру, не мог бросить одну среди этих московитов. Потом ты карабкалась наверх, все выше и выше, и уже не было тебе нужды в моей защите… Я же все не мог отлепиться от тебя, потому что знал: вернусь я в Швецию, и наши повесят меня за измену. И правильно сделают! Стоит только раз испугаться смерти, и это входит в привычку. Но теперь мне больше не страшно. Старый друг Йохан отучил меня от страха! Прощай!

Он резко, зло повернулся на скрипнувших каблуках и, бренча ножнами шпаги, вышел. Екатерина еще успела заметить, как в дверном проеме он, походя, обнял фрейлину Скоропадскую и сказал ей что-то, а та только печально поникла головой.

Йохан задержался еще на мгновение, уже совсем далекий, словно сторонний наблюдатель чужой жизни. Помедлил немного и, уколов усами, коротко и горько поцеловал Екатерину в губы.

— Постой! — удержала его она. Быстрым движением стянула через голову медный материнский крестик на тонкой цепочке, с которым не расставалась, даже когда была крещена в православие, и, тихонько бормоча: «Спаси и сохрани!», надела его на шею Йохану.

— Храни тебя Бог, Йохан… Мой Йохан! Теперь уходи. Душа бедной Марты из Мариенбурга пойдет сейчас с тобой. Останется царица Екатерина Алексеевна. Никому нет дела, если у нее вовсе не будет души!

…На рассвете к борту ганзейского фрегата «Герб Гамбурга», покинувшего Большой порт Санкт-Питербурха, подошла быстрая четырехвесельная шлюпка. Двое мужчин, сидевших в ней, гребли изо всех сил, скинув кафтаны и оставшись только во взмокших от пота рубахах. Морской ветер трепал их волосы.

Капитан корабля, тучный краснолицый немец в слишком роскошном для моряка парике, вынул изо рта фарфоровую трубку и толстым пальцем поманил вахтенного офицера:

— Фридрих, распорядитесь спустить шторм-трап! Вот и наши храбрые шведские беглецы. Потрудитесь принять их на борт и немедля проводить в тайную каюту за канатным ящиком. Пусть затем боцманмат Клаус обвяжется канатом, спустится в шлюпку и пробьет ей дно. И концы в воду, как говорится! Жаль, право, жаль топить такой отменный ялик, но герр Хольмстрем уплатил за все царскими ефимками.[40]Уговор для негоцианта дороже денег, всегда помните об этом, Фридрих!

Зима 1710 года ворвалась в Санкт-Питербурх подобно жестокому захватчику. Легионы лютых метелей понеслись по Невской перспективе, словно гигантские всадники в белых плащах, заметая дома по самые окна тяжелыми сугробами колючего снега, закрывая все пути заносами. Синий лед сковал Неву своими оковами, словно узницу, приговоренную томиться в холодном заключении до самой весны. У Кронштадта и в Большом порту вмерзали в заледеневший рейд недостроенные корабли задуманного Петром флота. Мастеровые, солдаты и матросы спасались от холода в худых бараках и промозглых землянках, быстро сжигая малый запас скудно отпущенных им дров. С приходом холодов на истощенных людей вновь накидывались непонятные болезни, от которых начинался нутряной кровавый кашель, ноги покрывались язвами, а голова — коростой. За десять дней, много — за две недели человек выгорал весь и ложился в неуютную холодную постель безвестной могилы — на вечный отдых от честных трудов в государевом деле… Обозы с припасами тянулись в город все лето, а с приходом холодов вновь было не достать ни топлива, ни хлеба, ни солонины, ни водки. Зато большой губернаторский дом Александра Данилыча Меншикова, назло холодам и лишениям, сверкал яркими огнями и всякий вечер оглашался бравурной музыкой. Герой Полтавы, Лесной и Калиша, новый генерал-фельдмаршал российский, давал пышные приемы в роскошных залах, и большой стол его ломился от яств и напитков самых изысканных. Застигнутые зимой в Санкт-Питербурхе иноземцы и офицеры гарнизона являлись к нему попросту набить брюхо и согреться, ибо наесться досыта нельзя было ни в каком ином месте молодого города. Александр Данилыч слыл хлебосольным хозяином и привечал всех, не чинясь званиями и достоинством.