Музыка грязи - Тим Уинтон

– Жизнь, которую ты спасаешь, вполне может оказаться твоей собственной. Кто это сказал?

Джорджи пожала плечами.

– Это твой девиз?

Провожатый рассмеялся и выпустил струю дыма, которая поднялась вверх в лунном свете.

– Рыба там, где ты ее находишь, – сказал он. – Вот мой девиз.

– И теперь ты ловец человеков.

– А почему ты бросила работу?

– Запуталась, – сказала она.

– Ты, должно быть, была хорошей сестрой.

– Я и была.

Крабы-отшельники тысячами ковыляли по пляжу.

– Ты можешь вызвать самолет в любое время до конца недели? – спросила она.

– Только скажи.

…Джим не спал, когда она забралась под свою сетку.

– Если Фокс умрет здесь, – пробормотал он, – думаешь, я буду в этом виноват?

– Спи.

– Я хочу знать, будешь ли ты винить меня.

– Джим, да я вряд ли буду думать о тебе. Что так, что эдак.

– Он сорвался из Уайт-Пойнта не без причины. Он думал, что я гонюсь за ним.

– Ну, очевидно, ты не гнался.

– Господи, похоже на то, что прошлое преследует тебя. Что бы ты ни делал, как бы ни менялся.

Джорджи полежала некоторое время.

– Ты можешь уехать из Уайт-Пойнта, – сказала она. – Почему не начать все сначала? Звучит глуповато, но, может быть, тебе надо простить самого себя. Все эти разговоры о переменах. Почему не изменить всю свою жизнь? Брось. Продай катер и увези мальчиков в какое-нибудь хорошее место. Ты можешь жить в Бруме. У тебя есть деньги, Джим. Почему не пожить со своими собственными детьми, пока они молоды, если ты так волнуешься? Не повторяй семейную историю. Не становись семейной историей. Вырежь их из традиции. Черт, тебе не надо работать, но, если тебе нужна упорядоченная жизнь, найди другую работу, что-нибудь новое.

Джим захрустел ракушками под своей сеткой.

– Господи, Джорджи. Я рыбак.

– Правильно.

* * *

Он идет во тьму. Идет по следам своей тени. В ночи слышны шумы – скольжение червей, скрип его ботинок, щебет летучих мышей и тихие вопросы совы из черной кроны дерева. Фокс трет глаза и спотыкается. Крысы, куницы, динго. Все вокруг него скрежещет, бормочет и подвывает. Если он останавливается, камни вздыхают свистом пырея. Он падает, и подпрыгивают морские звезды; красные, они вращаются у него под веками. И где-то далеко кто-то поет.

Он видит, что деревья – это идущие мужчины, что это женщины, выдирающие у себя волосы.

Мелодия знакома. Он останавливается и вытягивает шею. Она доносится из-за каменистого склона. Поднимается в выбеленное луной небо. Гимн. Мелодия, которая нравилась им обоим. Бах. Его матери и отцу. Он вспоминает их на ступеньках веранды, в те моменты, когда заключено временное перемирие. Тихо поют.

Когда он, извиваясь, пытается встать, рюкзак вколачивает его в землю. В следующем овражке пять-шесть фигур. Идут. Их голоса подпрыгивают вместе с шагами. Он скользит и несется по направлению к ним. Их холщовые рубашки и платья сияют в лунном свете. Они кажутся слишком большими, искривленными. И потом Фокс видит стулья, часы и сундуки, притороченные к их спинам. Одна женщина играет на страдающем одышкой орга?не. Ремни перерезают ее почти на три части. От них исходит кислый запах пота, и пыли тоже, и еще – полироля для мебели. Они поют по-немецки, как ему кажется, и Фокс идет за ними, сколько может, но ему так и не удается их догнать.

Он просыпается на солнце, и на его щеке отпечатался камень. В глазах песок. Он быстро оглядывается, чтобы собрать пожитки, и с одной стороны видит восточный горизонт, а с другой – голубую полоску залива и понимает, что забрался в глубь материка. Через несколько секунд у него начинают болеть глаза. Свет пронзает голову, но ему больно опускать веки. Он вспоминает про масло в рюкзаке. Оно под ним; он лежит на нем.

Масло горячо и тяжело, но на минуту успокаивает глаза. Он лежит, а масло медленно стекает ему в уши. Он откапывает яблоко и высасывает сок из каждого кусочка. О, какая прелесть! Сладкое, сладкое, сладкое яблочко.

Земля сияет, и ее очертания колеблются, когда Фокс встает, чтобы идти дальше. Он подходит к низкой насыпи и видит: что-то блестит на камне. Рыба? Скат? Кашалот? Просто тело с вертикальным хвостом – или шеей. И одна точка на спине. Это чертова гитара.

Фокс подкатывается, смотрит замасленными глазами. Аксель. Он слышит гудение пчел или мух. У обрыва – одинокое дерево. Фокс прикладывает ладони ко лбу, чтобы разглядеть узел, угнездившийся в жидкой кроне. Тот похож на свернутый спальник, и Фокс слишком далеко, чтобы сказать наверняка, но узел кажется фактурным, будто сделан из сухих пальмовых листьев или коры мирта. Лужица тени под деревом поднимается, оказывается человеком и задирает голову.

– Аксель? – зовет он.

Лицо поворачивается. Оно поет звуком тысячи мух, и уши Фокса горят. Это лицо – все рот, и ничего больше. Фокс поворачивает прочь и идет в сторону моря, не оглядывается, пока звук не стихает, и тут он чует запах гниющей дельты.

На воде залива – кильватерная струя от лодки, как хвост кометы.

Он останавливается, чтобы налить еще масла в глаза, которые жалит боль. Все теперь стало сияющим и неотчетливым. Он думает, что нашел гряду скал, которую пересек до того, но неожиданно под ногами становится скользко, и Фокс рушится в ил, падает и, цепляясь ногтями, поднимается снова в горячечном облаке насекомых. Все вокруг него – пузыри грязи и икота. «Ох, отлично, – думает он. – Пребуду я с глупцами. И возглавлю их. Жизнь записана в грязи».

Впереди – цветное пятно. Он пробирается к нему, слыша ящеричный хруст медленно надвигающегося по илу прилива, и, чтобы удержаться на плаву, Фокс рвется вперед, руками и ногами продираясь сквозь мешанину, как машина. Ил приперчен раковинами и веточками, которые вонзаются ему в тело. Бражники – или еще что похуже – ворочаются у него под животом.

Он слышит свое прерывистое дыхание.

Огромный силуэт – это заросли мангров. Он спотыкается об извитые корни, тащится сквозь понижающийся лес, где хлещет вода, где бормочут и шипят деревья. Крабы-скрипачи кидаются у него из-под ног. Жаркие белые птицы. Ил начинен переплетением конечностей. Скользкие, вертикальные пневматофоры[30], о которые он спотыкается, гневаются, что он идет по ним. Они кажутся липкими и одушевленными, как ужасающие готические пальцы по всему телу. И это даже хуже, чем рокочущий живот и сбитые ноги, даже чем лагерь инструктора.