Отечество без отцов - Арно Зурмински

Что же мне делать с этими старыми снимками, которые все больше вторгаются в мою сегодняшнюю жизнь? Вегенер присылает мне фотографию горящей русской деревни и пишет на обороте:

— Их встречали хлебом и солью, как победителей, при отступлении за ними оставалась выжженная земля.

Я не хочу, чтобы мой отец был среди них. Нет, он не поджигал домов.

Если бы он был еще жив и сидел сейчас напротив меня, я бы его спросила, как поджигали дома? Выгоняли ли они людей в леса, прежде чем поджечь их жилища? Я не могу понять, почему политика «выжженной земли» началась так рано, еще в декабре 1941 года под Москвой.

Вегенер утверждает, что на войне это было обыденным явлением. Все армии мира разрушают то, что могло бы приносить пользу наступающему врагу. Великая армия Наполеона поступала точно так же.

В одном из писем своей Ильзе Вальтер Пуш ставит горящие русские деревянные хаты в один ряд с пожарами в Кёльне, Гамбурге и на Лингенерштрассе в Мюнстере.

— Война и пожар — они как близнецы, — пишет он.

Гейнц Годевинд добавил к теме пожаров лишь одно замечание:

— В конце концов, мы должны были противопоставить что-то холодам и вшам.

В газетах пишут, что под Санкт-Петербургом открыто самое крупное в Европе немецкое солдатское кладбище.[63]Туда уже перезахоронены тридцать тысяч погибших, но моего отца среди них нет. А есть ли солдатские кладбища у Старого Оскола?

Вегенер говорит, что я слишком близко к сердцу принимаю погибших.

— Ты жалеешь всех солдат, — говорит он. — Ты берешь их под свою защиту.

— Ты плачешь на солдатских кладбищах, — говорит он.

А что мне еще остается делать? Речь-то ведь идет о моем отце!

В ящике тети Ингеборг я обнаруживаю примечательное письмо, не знаю, кем написанное. Там нет ни отправителя, ни адресата. Но это явно не почерк моего отца и не его стиль изложения. Но это также и не бойкий, оптимистичный дух Вальтера Пуша. Может быть, Годевинд попытался вдохнуть немного поэзии в войну?

Между тем и у нас уже стало неспокойно, поскольку всевозможные слухи расходятся подобно кругам на воде. Мы становимся все более раздражительными. Едва наступают сумерки, как начинается представление. Вначале следует робкое вступление. Один из пулеметов, как будто провоцируя, делает несколько выстрелов куда-то в темноту. Взлетает сигнальная ракета, на несколько секунд белый шар зависает на небе, чтобы, падая, погаснуть.

На правом фланге разворачивается такой же спектакль, постепенно число участников в нем увеличивается. Каждый раз, когда, белый шар, мерцая, летит в ночи, начинается яростная стрельба из винтовок. В огненной радуге возникают и исчезают следы трассирующих пуль. Если бы речь шла не о жизни и смерти, то можно было бы радоваться этой игре огней.

На другой стороне разносится звук выстрела из орудия. Какое же большое подлетное время у снаряда! Вот, наконец, появляется гул, а затем где-то на местности раздается взрыв. Слышишь это достаточно часто, и, тем не менее, каждый раз возникает момент ожидания того, что снаряд может разорваться и у нас. Время между выстрелом и взрывом несет в себе нечто возбуждающее, и даже человек с железными нервами реагирует на это.

Так ночь, крадучись, уползает, чтобы в утренних сумерках достичь кульминации напряжения. Это самые опасные и наполненные ожиданием часы суток, которые столь часто уже приводили к трагическим последствиям. Но сегодня ничего не происходит. Артиллерийская канонада постепенно идет на убыль, переходя на одиночные выстрелы и, в конце концов, совсем угасает. Вдали глухо рокочет чья-то батарея. Первый из проснувшихся самолетов с жужжанием пролетает над нами. Ночь уходит. Где еще, как не в России, с таким нетерпением ожидаешь восхода солнца?

После обеда мы идем в гости на соседние позиции, либо к нам приходят посетители. Желание просто поболтать присуще солдату, как лошади, которая не может обходиться без овса, иначе они оба будут чувствовать себя не в своей тарелке. А вечером начинается такой же спектакль, как и за сто ночей до этого. То же самое появление сияния на небе, затем постепенное его угасание, вспышки от разрывов и приближение снарядов. Все те же самые моменты, что держат в постоянном напряжении, когда самолет нацеливается на самую крохотную цель. Гул раздается вблизи и в отдалении, то он спокойный и степенный, то надрывный и раздраженный. Самые неприятные ночи случаются, когда скапливается духота перед грозой, когда с Донца поднимаются испарения и тучи комаров набрасываются на нас. Тогда везде слышатся шорохи и некий звук, напоминающий шепот; все твое тело старается освободиться от навалившейся на тебя тяжести. Не каждому удается все это выдержать. Один снимает накопившееся напряжение, сделав куда-нибудь выстрел. Другой залезает в свой блиндаж, стараясь ни о чем не думать, и пытается сразу же заснуть. Но в наших геройских блиндажах это удается далеко не каждому. Тот, кто не спит, пускается в разговоры или читает. Кто-то погружается в «Фауста», в его первую и вторую части, другой читает вслух анекдоты из журнала. Я предпочитаю разгадывать кроссворды. Каждый вечер мы ведем беседы о смерти, а тот, кто об этом не говорит, тот просто думает о ней.

Если у тебя есть силы, то ты обязан бороться и умереть за свое Отечество. Если не можешь этого сделать, то пусть это станет твоим позором на всю оставшуюся жизнь.

Фридрих II в письме Вольтеру, сентябрь 1757 года

Тихий Дон, важно несущий свои воды, смотрелся бы очень мирно, если бы не артиллерия, раз за разом посылавшая снаряды через реку. Вода была еще достаточно теплой для купания, но сделать это можно было лишь в вечерних сумерках, когда с противоположного берега никто уже не мог помешать такому удовольствию. Стоял октябрь, и по-прежнему была прекрасная погода. За солдатскими позициями находился живописный лиственный лес. Красный октябрь предстал во всем своем блеске.

Рядом был палисадник, где Роберт Розен собирал грецкие орехи, чтобы послать их в Подванген, куда они должны были бы прибыть на Рождество для украшения праздничного стола. С ним отправился Годевинд, но не для сбора орехов, а чтобы, прислонившись к дереву, выкурить сигарету.

— Неплохо было бы просто слинять отсюда и отправиться домой, прежде чем наступит зима.

— По дороге тебя прихлопнут партизаны, — ответил Роберт Розен. — А если ты все-таки доберешься до дома, то там тебя все равно отловят.

Годевинд раскалывал орехи своими солдатскими сапогами.

— Ты когда-нибудь видел, как выглядит тюрьма изнутри? — спросил он.

— Я даже не знаю, имеются ли тюрьмы в Восточной Пруссии.