Город Брежнев - Шамиль Идиатуллин

Генерал замолк, хрипло дыша и водя ладонями по столу. В ватной тишине дыхание казалось пронзительным. Глухов кашлянул и сказал:

– Собственно, Виктор Тимофеевич обозначил одну из первоочередных задач, которую Совет министров ставит перед руководством и трудовым коллективом Камского производственного объединения. Больше никто высказаться не желает? Нет? В таком случае назову остальные задачи, уточнения будем вносить по ходу.

Он сменил очки, вытащил из портфеля несколько скрепленных листков и сказал:

– Первое. Достижение плановых показателей. Первые «сорок три – десять» мы подарили Двадцать шестому съезду, тому уже почти два года как. Специально под это дело вторую очередь КамАЗа запустили, надрывались, из кожи лезли – и где плановое производство на сорок тысяч вездеходов в год? Нет!

Генеральный, сидевший справа от Глухова и до сих пор подчеркнуто хранивший молчание, сказал:

– У нас следующим летом полумиллионный большегруз с конвейера сходит. А вездеходы сырые были, их на ходу доводить пришлось.

Глухов кивнул и поинтересовался, чуть повернувшись к генеральному:

– И когда довели? Вы нам рапортовали, я своими глазами видел – «двадцать восемь перекомпонованных „сорок три – десять“ собраны на второй нитке работниками управления главного конструктора!» – когда это было? В феврале? В марте, да. Это полгода ведь прошло. Сколько с тех пор собрано полноприводных «КамАЗов»?

– Двенадцать тысяч, – сказал гендир.

– Вот именно. Поэтому задача такая: к марту – ну хорошо, к апрелю, к дню рождения Ленина, – сдать партии и стране сорок тысяч «сорок три – десять». Пусть это и будет полумиллионный «КамАЗ».

– Невозможно, – сказал генеральный. – К концу мая еще туда-сюда.

– Сделаете к двадцать второму апреля, – отрезал Глухов. – Мы не на базаре, торговаться не будем. КамАЗ очень много получил от страны, пора отдавать долги.

– Да мы их круглые сутки отдаем, – пробормотал толстый замдиректора прессово-рамного завода, сидевший слева от Вазыха.

– У нас есть запросы от братских и дружественных стран, в первую очередь Вьетнама, Кубы и некоторых других стран Латинской Америки, – продолжил Глухов. – Они заинтересованы в поставках в первую очередь «сорок три – десять», хотя самосвалы и тягачи их тоже интересуют. Это не всегда живая валюта, товарищи, но необходимое народному хозяйству сырье, ну и вообще вопрос политический, сами понимаете. В связи с этим дополнительно обостряется необходимость выведения производства на плановые показатели. Поскольку возникает экспортное направление, необходимо будет внедрение дополнительной процедуры ОТК, госприемки качества и так далее. Перед иностранцами, пусть даже соцблока, позориться нельзя, сами понимаете.

– А перед нашими можно, – пробормотал Виталий. А может, Вазых ослышался.

– Прошу учесть, что это не я сейчас перед вами задачи ставлю, – сказал Глухов, медленно раскладывая и снова собирая странички в стопку. – Это партия и правительство задачи ставят. Передо мной, перед вами. Перед всем КамАЗом. Страна всем, чем могла, вложилась в производственное объединение, вообще в Челны, ну, в город Брежнев, который получил такое название неслучайно. На заводе сплошь импортное оборудование и хорошая зарплата, новый красивый город со всеми удобствами, отдельные квартиры, в ближайшей перспективе полное решение жилищного вопроса – это где такое еще есть? Это ведь отрабатывать надо, товарищи. А семьдесят процентов выполнения плана – это не отработка. И коэффицент загрузки ноль четыре – это тоже не отработка. Это, не скажу, – саботаж, но халатность и бесхозяйственность. Уголовные преступления, напоминаю. Коммунистическая партия намерена покончить с этим, с расхлябанностью, с бардаком в стране. Если вы не выполняете поставленные задачи, значит у вас бардак. И вы за него ответите – поименно, весь этот список.

Глухов приподнял листок, обронил его на стол и подытожил:

– Вопросов нет? Прекрасно. Все, кроме гендирекции и служб УГК, свободны. – Хмыкнул без усмешки и добавил: – Пока.

Я думал, мир перевернулся. А все осталось как было.

Батек прибегал в ночи, убегал до завтрака, даже в воскресенье срывался на завод. Мамка возилась на кухне или штопала носки. Раньше она всё свитера вязала, пока они не забили мою и батькову полки в шифоньере, а теперь то ли услышала, то ли прочитала в «Работнице», что пятки удобно штопать, если натягивать носок на перегоревшую лампочку, – и проводила вечера перед бормочущим теликом, под торшером и над коробкой драных носков. Натуральной картонной коробкой, здоровой, из-под пылесоса «Вихрь». Она, оказывается, хранилась на антресолях и была почти полной. Заштопанные носки терли пятку, но я их все равно носил, чтобы мамка не расстраивалась. А батек, конечно, и не замечал пополнения в комоде. Ему с утра можно хоть ласты вместо носков подсунуть – если в ботинок влезет, нормально, можно бежать.

Еще мамка время от времени шепталась по телефону с тетей Верой и Галиной Петровной и после этого пыталась рассказывать длиннющие истории про неизвестных мне или давно позабытых мальчиков, девочек и дяденек с тетеньками. Я покорно слушал, кивал на «ну помнишь ведь, ты с ним почти подружился, мы еще на базе отдыха в позапрошлом году вместе были?», но, видимо, не был особенно убедительным, потому что мамка резко меняла тему и принималась выяснять, не собираюсь ли я сходить на занятия. Она как бы имела в виду занятия в радиокружке, но я понимал, что на самом деле речь о дзюдо, на тренировке по которому меня якобы и помяли. Родаки, как ни странно, легко этому поверили – точнее, поверили Витальтоличу, который и излагал в основном. Меня почти не расспрашивали. Аж обидно. И оттого, что не расспрашивали, и оттого, что без Витальтолича, наверное, поверили бы куда хуже: получается, сыну родному веры меньше, чем постороннему дяденьке. И оттого в основном, что мне просто было обидно. По жизни, за все.

А они так и не замечали ничего. Выслушали, кивнули, заботливо поговорили и успокоились. У них своя жизнь, у меня своя. Ну забросил радиокружок, ну снова на дзюдо записался – и сразу вот так неудачно. Хотя на самом деле я на дзюдо и не собирался. Ну какой на фиг Петр Иваныч и расстояние между нога и нога, если меня Витальтолич серьезным вещам научил.

Может, еще чему-то научит. Хоть и не хочет пока.

Я и сам не больно чего хотел пока. Ни учиться, ни заниматься, ни тренироваться, ни просто из дому выходить. Тем более что на улице слякоть и грязюка. От нее только плакать и ругаться хотелось – вот это хотелось, да. Ну и грудь болела, если глубоко вздохнуть, – я даже по лестнице поднимался с трудом.

В общем, не до тренировок. Мамка могла успокоиться и радоваться. Хотя она, по-моему, не радовалась и была беспокойной. Даже дерганой, несмотря на все старания, улыбки и штопанье носков. Начнет зашивать, на колени опустит и смотрит на носки, или в окно, или просто на стенку. И так минуту, а то и пять. И глаза непонятные. Невеселые – это точно.