На исходе ночи - Иван Фёдорович Попов

— Ну, дай я вам всем поклонюсь, справедливые люди.

Она посмотрела строго прямо мне в глаза и поклонилась в пояс.

Вечером я дождался Тимофея, когда он шел домой со смены. Я рассказал ему все. Он одобрил мое решение о Прохоре:

— Это хорошо. Пусть Проша отойдет немного. Я заверну к нему нынче же, а нет — так завтра. Смотря по делу, буду кое-что полегче ему поручать. А Агашу завтра же отправлю. Человек подходящий есть и возьмется.

— Это Степан?

— Он.

— Еще одно, Тимофей: на тебя возлагается замещать Сундука по руководству работой наших партийных товарищей в профессиональных союзах.

Тимофей на это сказал только одно слово:

— Добро!

Но зато, прощаясь, тряхнул мне руку с таким воодушевлением, что кости у меня в плече затрещали.

ГЛАВА X

Едва отошел я от жилья Тимофея домов на десять, как он догнал меня запыхавшись.

— Пришел домой, а там записка, смотри — от Благова. Зовет. Назначили нынче экстренное совещание.

Я пробежал записку — приглашались члены бюро профессиональных союзов. Совещание называлось: «частное», «закрытое», но с допущением «сведущих людей». Порядок дня не указывался.

— Пойдем туда со мной вместе, Павел, раз допущены «сведущие люди».

— Это совещание неспроста, Тимофей.

— Понятно: раз «частное», так уж держи ухо востро. Будет какое-нибудь меньшевистское громыхание.

Постановления «частных совещаний» не требовали ведения протокола и обязательного его представления «наблюдающим властям». Поэтому на «частных совещаниях» можно было обсуждать и вопросы, выходившие за рамки установленной законом «компетенции профессиональных союзов».

— Уверен, ликвидаторы готовят какой-то ход, чтоб очернить нас за отказ от «комиссии по провокации».

Мы решили посоветоваться и обдумать, как нам держаться. Повернули в лачугу к Тимофею.

Вся семья сидела за столом, накрытым к ужину. Ждали, когда вернется отец. Посредине стола стояла большая деревянная миска, наполненная каким-то холодным крошевом.

Детям не сиделось спокойно: и еда подана, и ложки в руках, и уж настроились «таскать» из миски, а отец куда-то выскочил. Когда мы вошли, мальчик старался выщербить зубами деревянную ложку, ни на минуту не отрывая глаз от миски, как зачарованный. Старшая девочка поставила локти на стол, уперла голову в ладони и, тихонько раскачиваясь, твердила наизусть стихи:

Дождались мы светлого мая.

Цветы и деревья цветут,

И по небу синему, тая,

Румяные тучки плывут.

А младшая сидела зажмурившись, может быть, чтоб не соблазниться едой.

Все ожили, как только Тимофей подсел к столу. Все мгновенно взялись за ложки и дружно начали хлебать из общей миски.

— Не обессудьте: у нас «тюря». Может быть, откушаете? Чем богаты, тем и рады, — ласково и смущенно попотчевала меня хозяйка.

— Скажешь тоже: чем богаты… Ну и богатство подвалило! — засмеялся Тимофей и весело подмигнул мне: — Мурцовочки с нами, друг? А? Давай! Молодецкая еда, право!

Я не отказался.

— Ну-ка, ребятки, подвиньтесь, пустите гостя к миске ближе.

Он положил передо мной свою оловянную ложку. У всех остальных были деревянные.

— Эту ложку тебе, как почетному гостю. Мурцовка, или тюря, — это квас, в который накрошены черный хлеб и лук.

— А ты что ж, мать, не заправила мурцовку-то подсолнечным маслицем? Хоть ложечку бы одну влить, веселее было бы.

Не дожидаясь ответа матери, мальчик выпалил:

— Кончилось подсолнечное.

— Тогда, мать, давай конопляное.

— И конопляное все вышло, Тимоша.

— Дела! — крякнул Тимофей.

— Дела да случаи совсем замучили, — засмеялась его жена, подтрунивая над бедой. — Ничего, Тимоша, три дня осталось до получки.

— Что, жидковат квасок? — обратился ко мне Тимофей. — А мы его сейчас погуще подсолим… погуще.

За «мурцовкой» подали холодный тертый горох, положив его в ту же самую, но опорожненную миску.

— Ешь, дружище, и думай, что глотаешь студень из телячьих ножек. Похоже? — пошутил Тимофей.

Он был немножко смущен. Я замечал: многие из сознательных рабочих стесняются убогости своего домашнего быта. И не то чтоб стыдятся бедности перед другими людьми. Ничуть. А как будто испытывают внутреннее оскорбление за несоответствие между открывшимися перед их взором широкими, вольными далями и узкими рамками скудной, тягостной сухоты, в которой их крепко держит судьба. Здесь говорит родившееся в них чувство независимости, сознания личного достоинства и потребности в какой-то доле красоты.

Детей после ужина отослали на улицу.

— Чутье, брат, у них острее гончего нюха, — сказал Тимофей. — Бывает, и не ждешь, чего сообразят. Вчера пришлось мне разбирать их драку. Спрашиваю сынишку: «За что ж ты соседскому мальцу Петюшке нос расквасил?» Отвечает: «А он не будь меньшевиком!» Вот тебе на! — думаю. «А что же это такое, говорю, значит «меньшевик»?». А он отвечает, что подладился Петюшка к домовладельцевым ребятишкам и уговаривает наших принять их в игру. «Им наговорил, что они нашими могут командовать, как хотят, а нашим сказал, что те конфет притащат. А они пришли и начали распоряжаться по-свойски, кричат: «Делай так! Делай так!» Тогда наши их вон со двора. Да еще в погонь за ними погнали. А ихние конфеты им в рыло швырнули». Вот и объяснил малец мне, отцу, что такое меньшевик! Понял же — и хорошо ведь понял. А говорят, что при нашей плохой пище и при нашем бедном жилье люди будто вырастают навек непонимающие.

— Это кто ж так говорит, Тимофей? От кого ты такое слышал?

— А очень просто. Через профессиональный союз достали нам билеты в театр. Пьеса шла Ибсена. И там один адвокат, что ль, профессор ли, политик ли, говорит, что тем, кто бедно живет, будто не под силу жизнь понять, потому что будто под низкими потолками не родятся высокие мысли, а от плохой пищи происходит только злоба и зависть, но не геройство. Точно не вспомню, но что-то вроде этого. Послушал и думаю: может, и не зря такое рассуждение? На опыте сами знаем, что нужда и вправду не ласкает, а принижает. Но прикинул я с другого боку: мы-то, отцы, чего-то уж поняли, отчего бы детям нашим еще больше нас не понять? Да и взять богатство, обильную еду — так ли уж обязательно они на большие мысли располагают? А мало ли от богатства жадности, корысти и себеугодничества?.. Компанией мы были в театре… несколько кожевников… и после разговорились об этом самом вопросе. Я объяснил ребятам так: «Не в том дело, ешь ли ты тюрю или жареного цыпленка, живешь ли под высоким потолком или под низким, а в том, говорю, какое твое место в общественном производстве и какая идея под силу твоему классу…» Так это я, Павел, сказал? Верно это, по Ленину?

Я спросил Тимофея:

— А что ты