Сталинградский апокалипсис. Танковая бригада в аду - Леонид Фиалковский

Утром во время завтрака услышали залпы орудий и минометов. Несколько позже стали раздаваться более глухие бомбовые удары. Началось! Содрогался воздух, и выворачивалась земля, и перемешивалось все, что на ней было. Над нами раздавался свист летящих снарядов, гул самолетов. Продолжалась канонада около часа, а затем все стихло. Если внимательно прислушаться, то можно было различить более редкую артиллерийскую стрельбу, автоматные и пулеметные трели. Задолго до этого выехал наш медсанвзвод к своим боевым порядкам.

В полдень мы узнали от водителей, доставлявших к передовой боеприпасы и горючее, что наши почти не продвинулись и несут большие потери. Были уверены, что часовая артподготовка вывернет и сметет оборонительные рубежи противника и наши успешно пойдут в наступление.

Надежды наши не сбылись. Будто артподготовка велась по ложным целям — оборона врага не сломалась. Немцы хорошо укрепили занимаемые рубежи, организовали участки круговой обороны. Пристреляли объекты и точки перед собой, и их огонь был очень массированным, выводил из строя наших солдат и технику.

Танки двигались на больших скоростях на стыке 57-й и 64-й армий, но были остановлены, часть их потеряли, остальные отошли на исходный рубеж атаки. Никак не удавалось прорваться через балку. Снайперы, автоматчики выводили из строя наших людей. Несколько танков горело на поле боя. Неутешительные получали вести.

К месту боев убыла еще одна группа ремонтников бронетанковой техники и колесных машин. Уехали с летучками и бортовыми машинами Саркисян, Ген, Наумов, Кругляков и другие. Очень тревожно прошел этот день.

Взял себе в помощники водителя Якова Зарубина. Помогал отапливать комнату в домике, и было вдвоем веселее. Манько также устроился в отдельном домике. Так ему было удобнее. Ко мне весь день ходили больные, большей частью с простудами и на перевязку с мелкими травмами, обморожениями.

Зарубина больше знали как Яшу. Так его все называли. Хороший водитель, исполнительный, безотказный. Машина его была всегда в хорошем состоянии. Жил замкнуто, разговаривал мало. Незаметно было, что с кем-то сдружился — ровно и уважительно относился ко всем. Недавно подвернул ногу — растянул связки голеностопного сустава. В рейсы пока не ездил — сапог не мог натянуть на ногу. Целый день топил печку, носил наколотые дрова. Вечером настоял чай с прибавлением каких-то прутиков, коры кустарников. Чайник с кипятком стоял на печке, пока она топилась.

После чая раскрыл мне свою душу, и проговорили допоздна. Сказал, что ему нужно получить ранение, как выразился, «в боевой операции», и хотелось при этом остаться в живых, или уж как там выйдет, но не хотел бы остаться калекой. Для него было очень важно, как неоднократно утверждал при перевязках, получить ранение на войне. Удивила меня категоричность такого необычного желания.

— Ведь я из семьи раскулаченных советской властью, — начал он. — Я и моя семья числились врагами народа. В лучшем случае я сын врага народа. Это дело сути не меняет. В лесотехнический техникум до войны меня не приняли. А на войну для защиты своего отечества, советской власти, которая считает меня врагом, меня призвали. Не меньше других хочу победы над врагом, для чего жизни не пожалею, но не могу умереть сыном врага народа, пока не снимут ярлык этот со всех членов моей семьи. Уголовник может кровью искупить свою вину, и у него снимают судимость, а для меня такой возможности нет. Одним словом — враг и навечно. И сейчас живу с этим грузом. Это очень трудная ноша. Она не только в мыслях, а отложила и определенный отпечаток на поведение. Каждый шаг свой приходится выверять, я все время не в своей тарелке, скован, только и жду, что скажут: «Ты сын врага народа и не по пути с нами… Тебе это поручить нельзя, тебе это доверить нельзя…» Автомат мне дали, а вдруг и его отберут? Не должны, — ответил он сам себе. — Высшее начальство там в бригаде знает, кто я. В анкетах об этом написано, и органы вслед все передают, куда бы меня ни перебросили. Вот и вы знаете обо мне. Хотел бы, чтоб об этом осталось между нами.

— С каких мест родом?

— Жили на Смоленщине, под Рославлем. В семье нас было восемь человек. Кроме родителей, деда и бабки, было нас детей — братьев трое и невестка — жена старшего брата. Раскулачили нас в 1930 году. Мне, младшему в семье, было четырнадцать. Работали все на земле. Своей земли было около десяти соток. Взяли у государства в аренду двадцать. Работали всей семьей. В сезон помогали нам еще родной дядька с женой. Работал он на железной дороге. Была еще пасека. Имели пару лошадей, корову и телку. Куры были. Возле дома садик. Имели свои яблоки, вишни, сливы, смородину. Жили неплохо, но вкалывали здорово всей семьей. Налоги государству выплачивали, и себе оставалось. С огорода почти ничего не продавали — уходило на себя. Правда, мед продавали. Считались середняками, зажиточными середняками. В первую волну в колхоз не вступили. Дед был голова в семье и категорически отказался. Он не представлял, как можно отдать нажитое своим трудом в общее пользование. Сначала нас не трогали, когда началось раскулачивание вторым заходом, арестовали отца, продержали два месяца в тюрьме и выпустили, так как обещал вступить в колхоз. Отец понял, что если не вступит в колхоз — все отнимут. Он отдал одну лошадь, телку и пять ульев дяде. А с остальным хозяйством вступил в колхоз. Дед все не соглашался, но деваться было некуда, и он понял, что раскулачат, если не вступим. А когда узнали, что часть хозяйства отец отдал дяде, его арестовали второй раз, пришили, что утаил часть имущества от колхоза, и раскулачили. Все отобрали. Семье жалко было все отдать колхозу, потом и кровью нажитое. И в этом нажитом была и доля родного дяди, помогавшего нам. Многие вступали в колхоз без ничего, даже лошадей не имели и без коров, а все становилось общим. Сразу было ясно, что нашей семье в колхозе лучше не будет. Отец и дед не понимали, зачем им идти в колхоз, когда от этого семье лучше не будет. И это было ошибкой моих родителей, и тяжело отразилось на судьбе всей семьи. И не только на нас одних. Тысячи, сотни тысяч, а может, и миллионы. Кто же сеять хлеб будет? Чем кормить будут страну без нас, крестьян?

— Куда вас выселили?

— В Зауралье, на лесозаготовки. С собой почти ничего не взяли — не разрешили. Сделали это в одночасье, ночью, одежду кое-какую захватили и кое-что из посуды. Вначале было очень трудно. Непривычная работа в тяжелейших условиях. Зимой страшные холода, а летом комары — гнус, может быть, страшнее холода был. Разместили в бараках. Теплой одежды не было. Постепенно приобрели, стали привыкать. Было очень обидно, что всю работящую семью засчитали врагом народа. К этому привыкнуть нельзя. Втянулись в работу, трудились на лесоповале. Семья наша привыкла к тяжелой работе, а любая работа кормит. Построили для семьи землянку — из барака ушли. Все старшие очень скучали по земле. Особенно тосковал дед. Он еще был крепок, но от тоски вскоре умер. Недолго прожила и бабка. Там их и похоронили. Покалечился отец — ногу сломал на лесоповале. Когда стал уже ходить, решили всей оставшейся семьей податься к земле. После долгих мытарств разрешили выехать в Северный Казахстан. Там вся семья пристроилась в колхозе. За три года обжились и стали неплохо жить. Женился второй брат. В начале войны братьев взяли в армию, где-то воюют. И меня вот взяли. Отец бригадир в колхозе, поднял производство зерна и пользуется большим авторитетом. В армию не взяли. Бронь или потому, что калека — нога короче стала, хромает. С ними остались невестки и их дети.