Захват Московии - Михаил Гиголашвили

Я вскочил. Зажёг свет. Я в номере, опять голый. В постели — Земфира. Алка. Спит. А на полу, с рюкзаком под головой, раскинулся на спине Стоян, без туфель и рубашки, но в носках и штанах. Я поморщился, перешагнул через него, открыл окно и, пока пробирался в ванную и пил там воду, то думал, что хорошо, не наоборот — не я валяюсь на полу, как собака, а он… А я — лежу, как человек.

Вернулся в постель, стал смотреть на Алку. Её уёмистые груди при свете фонаря были фиолетово-сиреневыми, ощутимо круглились. Я тронул их, но Алка отстранилась, пробормотав во сне что-то типа «ну, в сосиску». Она спит и ничего не хочет. Но я хотел! Голову водило и вело, и мне казалось, что если я буду трогать эти округлости, то и в голове всё плавно наладится: изгибы мыслей успокоятся… Но как это сделать?.. Она спит. Тут еще этот, на полу… плотоугодник…

Нет, чтобы побороть желание, надо сделать так, как учил психоаналитик, а именно — дискредитировать объект желания, сделать его смешным или нелепым. Поэтому я взял с пола носок и осторожно положил его на спящую Алку, куда-то на изгиб бедра. И вид этого носка на молчаливо лежащем, тупом и немом обрубке тела тотчас вызвал во мне брезгливость, перебив этим все тяги.

Я лёг, отвернувшись от Алки и запрещая себе думать о ней, но не мог заснуть. Мысли летали — верблюды в кружке… ресторан… машина… бабочки… Бабочки где?.. Я стал оглядываться. Здесь, в номере, ящика нет. Значит, он в машине!.. И они там задыхаются!.. Но будить Стояна сейчас? Он не пойдет на улицу. Я тоже не пойду. Алка тем более.

…Может быть, бабочки даже спят, не зная, что их ожидает. Как мы учили на семинаре по логике? С одной стороны, «человек — смертен», «я — человек, значит, я смертен». С другой стороны, «каждый человек — Вселенная». С третьей — «Вселенная вечна и бесконечна». Значит, если верно утверждение, что человек — это Вселенная, а Вселенная вечна и бесконечна, то и человек вечен и бесконечен… А вот если он умирает, значит, что и Вселенная конечна и смертна… Всё очень просто… Может, и прав дедушка Людвиг, когда говорил мне, что на свете — три загадки: бог, смерть, Вселенная, Gott, Tod, All, и до тех пор, пока эти загадки не разгаданы, пока нет ответов, человеку можно жить, как ему угодно, ни на что не оглядываясь, и делать, что пожелается.

Ну, вот я и делаю, пока бог безмолвствует, смерть могильно молчит, а Вселенная спит космическим сном в межпланетной коме. И что мне толку, что чья-то Вселенная будет жить после моей смерти?.. Я её не знаю, я знаю свою. Моя Вселенная — как захочу, так и будет с ней! И достаточно. А другие — пусть сами разбираются, как та индюшка, которую я однажды встретил у дедушки Людвига в летней бане…

…Мне было лет пятнадцать. Подходило Рождество (когда мы обязательно из Мюнхена всей семьёй ездили к старикам в Альпы), и дедушка Людвиг отсадил в летнюю баню одну индюшку, кормил её особо, готовил к Рождеству. Вообще как это глупо — в день рождения человека, сказавшего «не убий», по всему миру убивать миллионы живых существ!.. Интересно, знает ли Он, сколько крови льется в Его честь на Рождество и Пасху, не говоря о будних днях?.. Или не говори «не убий», или сделай систему травоядной, как у буддистов, а вот того, что сейчас, — не надо…

В ночь под Рождество я, не зная об индюшке, отправился купаться в баню (хотя в доме была и обычная ванная). Я любил купаться там из-за особой серной воды, которую дедушка Людвиг нашёл в скале и умудрился желобом увести к себе в баню.

Когда я вошел, индюшка сидела в дальнем углу, уткнувшись клювом в стену. Ей словно было стыдно смотреть на меня.

«Эй, пародия на орла!» — вспомнив слова папы, брызнул я на неё водой, потом открыл краны, зажёг горелку, стал раздеваться. Индюшка недовольно повернула нелепый профиль, окинула меня беглым взглядом и, потоптавшись, вновь уставилась в стену, блестя широкой спиной, хвост лопаточкой. Всё ее тело выражало полную безнадежность. «Оставьте меня в покое!» — был смысл ее облика. Казалось, она чуяла приближение конца и недоумевала, зачем людям понадобилось помещать ее перед смертью в это странное место.

Я присел перед ней на корточки. Она повернулась боком, и её одинокий глаз уставился на меня. Втянув розовую, покрытую пухом головку в сутулые плечи, она пару раз переступила с лапы на лапу. Было видно, что проволока, которой она привязана к скамейке, врезается ей в лапу до крови. Тускнела алюминиевая тарелка с размятым хлебом. Тяжкое одиночество перед казнью, последний ужин, одинокая смертная вечеря… Завтра мы будем сидеть в тепле, а она… Где она будет? Почему для неё нет Рождества Христова, а есть смерть?

Горячая вода хлестала из душа. Пламя гудело и свистело, вырываясь из газовой колонки. Клубы пара бродили по бане, предметы выступали из них углами.

Я стал медленно раздеваться. Индюшка как-то смущенно вздохнула и, взволнованно подергав головой на высокой шее, неуклюже повернулась в своем предсмертном углу, затихнув, углубилась в свои думы — наверно, человек с ножом чудился ей в отблесках огня. Пока я купался, она сидела, не шевелясь и только иногда дергая лапой с проволокой.

«Что, не хочется умирать?..» — спросил я глупо.

Она с некоторым недоумением повела головкой, наклонила её, повернула туда и сюда, болтая красным нелепым наростом на клюве.

«А что будет потом, когда отрубят голову?..» — продолжал я, выключая воду.

Белая пленка её глаза дернулась, обнажив внимательный зрак. Казалось, мои слова взволновали ее и она вслушивается в мой голос. Вот как будто и сама подала голос, издала тихое: «Кло-кло-кло-кло…»

«Говорят, это не больно: раз — и всё!..» — успокоил я ее.

Красный нарост на глазах стал наливаться.

«А потом — новая жизнь, реинкарнация, — продолжал я болтать, вытираясь махровым полотенцем, — твоя душа перевоплотится, и ты опять будешь жить. Жить вечно. Ты понимаешь, что такое вечно?..»

Неожиданно индюшка, несмотря на проволоку, легко вспорхнула на скамью, раскрыла и свернула крылья и внимательно — то ли с надеждой, то ли с усмешкой — уставилась на меня. Мне стало жутко. Я отшатнулся от скамьи и, пробормотав: «Это я так, пошутил, извини», стал торопливо собирать банные принадлежности и натягивать одежду.

Индюшка сразу съежилась, нахохлилась, втянула головку в старческие плечи и прикрыла пленкой глаза. Посидела так секунд десять, словно ожидая, не скажу ли я еще чего-нибудь. Глубоко, по-человечьи, вздохнула. Тяжело, неуклюже, боком спрыгнула со скамьи и опять уткнулась в стену.

А я выключил свет и газ, осторожно прикрыл за собой дверь и поспешил прочь, словно совершив какую-то гадость. И думал весь вечер, что не смогу завтра есть индюшатину.

Но на следующий день мы, после церкви, много катались на лыжах, умирали от голода, и я прекрасно ел свои любимые поджаристые крылышки, хотя встречи этой, и вздоха её, и безнадёжной тоски не забыл…

И как же теперь понять-понимать: время — не вечно? Пространство — не бесконечно? Душа — не бездонна? И как бабочкам добраться до рая? Ни вперед, ни назад. И обратно в кокон не совьёшься, в куколку не залезешь, личинкой не станешь, в яйцо не уйдешь и на аминокислоты не распадёшься, что было бы лучше всего…