Финист – ясный сокол - Андрей Рубанов

Ты отводишь глаза: тяжело видеть ветхую старуху в сильном отчаянии, свойственном скорее молодым бабам.

Рассмотрев змееву башку – между прочим, не слишком пристально, как будто без желания, с отвращением и сожалением, – ведьма смотрит на тебя и говорит:

– Что ж ты наделал, дурень?

15.

Я развёл руками.

Возразить было нечего. Я их вёл, я за них отвечал. Если и следовало кого-то упрекнуть – то меня, и никого другого.

И теперь, перед лицом князя, старшин и всего народа, я готов повторить, что всю вину за произошедшее возлагаю на себя.

Да, я мог бы это остановить, предусмотреть, напрячь голову и прикинуть, куда повернутся события.

Но не предусмотрел.

Так что бабка Язва была права, когда набросилась на меня со страшной бранью.

Я стоял, молчал и слушал.

– Чтоб ты сдох! – шумела ведьма. – Глупей тебя нет! Что ж ты, умелый малый, по миру походил, повоевал, пострадал – а такую глупость сотворил?! Дед твой Бий был умный человек! А ты, видать, не в него пошёл. Совсем тупой! Я думала, кто кто, а внук Биев глупости не сделает!

Тем временем Марья вообще не принимала участия в происходящем: когда мы вошли во двор, она немедленно побежала на зады – туда, где должна была ждать летающая лодка князя птиц.

Я уже понимал, что никакой лодки там нет.

Всемогущий властелин народа птицечеловеков не станет всю ночь ожидать появления каких-то мохнатых дикарей.

Пока бабка ругалась, вытирая слёзы и качая головой, и пока я, Тороп и Потык молча, понуро слушали её брань – Марья сбегала на зады и вернулась, чёрная от разочарования.

– Где он? – крикнула она, перебив бабкины излияния.

Бабка замолкла.

– Ты пока отойди, – угрюмо сказала она Марье. – С тобой всё решено. Получишь, что обещано. Птичий князь тута. Ждёт. Я дам знать – он и явится.

Марья выслушала внимательно, но явно поверила не до конца.

– А теперь скажи, – продолжила старуха. – Что же ты, вроде умная, а до такого довела? Тебе же говорили, что убивать гадину нельзя?

– Да, говорили, – неприязненно и громко ответила Марья. – Но я не смогла помешать. На мне нет вины.

– При чём тут вина? – в свою очередь, закричала старуха, треснувшим скрипучим воем взвыла; Марья попятилась. – Никто тебя не винит! Я у тебя спрашиваю, как у умной девки, – что же ты не подумала головой? Если есть завет, что убивать нельзя – значит, нельзя!

Марья отвернулась.

Повисло молчание; мне опять показалось, что я ощущаю чужое присутствие. Скорее всего, бабка не солгала: летающая лодка находилась где-то поблизости, парила над нами в рассветной мгле либо стояла где-то на поляне, в безопасном отдалении, – а охрана птичьего князя высматривала нас издалека острыми нечеловеческими глазами.

Тут подал голос Потык; он кашлянул и произнёс, с большой вежливостью:

– Пророчество не сбылось.

Старуха вся поворотилась к нему, и сделала неожиданно короткое сильное движение – как будто собралась вцепиться в лицо, в горло, в волосы. Но Потык не сдвинулся с места, смотрел дерзко, тяжело.

– Это я всё сделал, – твёрдо сказал он. – Это я отсёк башку. Я был возле мёртвого змея и видел. Никто не родился из его тела. Я думаю, пророчество было ложным.

Бабка вздохнула. Плакать перестала. Мокрые дорожки на её лице высохли, и всё лицо как бы сжалось и уменьшилось, словно вытекли из сухих тканей последние соки, и лицо, недавно вроде бы человеческое, хотя и очень старое, обратилось в маску, выказывающую ветхость на грани гниения.

– Ты вообще молчи, – печально сказала она Потыку. – На тебя тоже была надежда. Вроде соображаешь. Тебя на требище отобрали. А ты содеял ужасное. Тебе нет оправдания. Тебя запомнят как дурня, который обрёк мир на сожжение.

Выслушав, Потык неожиданно подкинулся, и уже не столь вежливо ответил:

– Ну и ладно! Пусть весь мир сгорит, но пусть одна девка – засмеётся! Так я решил. И я сделал. А мир – вот он! Не сгорел!

И он развёл в стороны руки.

Он тоже, как и я, стал старше на целую жизнь в то серое холодное утро.

Все мы повзрослели тогда.

– Дурни, – печально сказала старуха. – Этот змей Горын – не змей. Это двуединая сущность, одновременно и гад, и гадина. И она, он – отложил яйцо. Он прячет его в земле под своим животом. Вы били его два дня – и за это время он ни разу не сдвинулся со своей лёжки. Так?

– Да, – ответил я. – Так.

– Вот, – сказала старуха. – Гадина высиживает яйцо. Это длится уже лет тридцать. Точно не скажу. Но запахи доходят. Детёныш родился из яйца сегодня перед рассветом. Точно так, как сказано в пророчестве.

Ведьма угрюмо вздохнула.

– Вы испортили мне конец жизни. Вместо покоя я теперь должна думать и суетиться. Проклясть бы вас навечно – да сил нет…

– Погоди, – перебил я. – Не проклинай. Все пророчества сбываются, – вот и это сбылось. Старый гад умер, родился новый. Мы не виновны. Мы только орудия воли богов.

– Да, – ведьма кивнула. – Всё так. Но ваши имена я запомню. С вас началась новая история. А история состоит из имён. И новая история начнётся вашими именами. Сын Горына, поджигатель земель, родился вашим попущением, и эта вина легла на вас навечно!

Тут Марья снова перебила ведьму.

– Подожди про «навечно». Почему ты не делаешь снадобье? Вы договорились. Вы решили, что Финиста вылечит твоё лекарство. Мы принесли тебе целую змееву башку. Если мы прокляты навечно – пусть так и будет. Но ты обещала сделать лекарство – делай!

Старуха собралась ответить – точнее, изречь новую замысловатую ругню, ещё более злобную и обидную, – но из негустого утреннего тумана позади неё появились три огромные фигуры.

Князь птиц и два его охранника шагали бесшумно.

Когда я их рассмотрел, холод пробежал по моей спине.

Все трое теперь были облачены не в лёгкие, гибкие, переливающиеся брони, как прошлым вечером. Теперь их тела защищали тяжкие, массивные латы, наподобие штурмовых ромейских доспехов. С зерцальными нагрудниками и толстыми воротниками под самые подбородки.

И то, что нелюди сменили лёгкие походные брони на тяжёлые, предназначенные для жестокого ближнего боя, – было подтверждением их дурных намерений. Они предполагали, что возможна драка. Они боялись, что мы по ним ударим.

Или, что вернее, – собирались ударить сами.

Я расправил спину, но не ощутил меж лопатками привычной тяжести своего боевого топора; вспомнил, что отдал оружие Потыку.

Моя дубина лежала в стороне, возле змеевой башки. При себе я имел только нож. Но идти с ножом на троих огромных врагов было равносильно самоубийству.