Владелец Йокнапатофы - Николай Аркадьевич Анастасьев

отстаивать свои позиции, умело выбранные позиции, которые можно занимать без риска. Позиции, которые удерживают пишущей машинкой и укрепляют вечным пером. Но всякому писателю, захотевшему изучить войну, есть и еще долго будет куда поехать». Так говорил в середине 30-х Хемингуэй, раньше других почувствовавший угрозу поднимающегося фашизма.

«Человеком быть трудно. Но им легче стать, углубляя свою соборность, чем культивируя свою отдельность». Так говорил Андре Мальро, которому еще вчера одиночество казалось единственным спасением в богооставленном мире. А пройдет год-два, и Мальро, и Хемингуэй, и Ральф Фокс, и Матэ Залка, и многие другие впрямь станут солдатами, защищающими в Испании честь и достоинство человека. Многие из них оттуда не вернутся…

Разумеется, писатели и в бою оставались писателями. Даже в звездные свои часы публицистика не подавила романа, вообще традиционной литературы вымысла. Но что это была за литература? «Карьера Артуро Уи» Бертольта Брехта. «Война с саламандрами» Карела Чапека. «Успех» Лиона Фейхтвангера. «Седьмой крест» Анны Зегерс. «У нас это невозможно» Синклера Льюиса. «По ком звонит колокол» Эрнеста Хемингуэя. «Годы презрения» Андре Мальро. Книги, которые прямо воевали с идеологией и практикой фашизма, обнажали его суть, книги, действие которых происходило на передовой, в концлагере, в пивной, где замышлялся гитлеровский путч. Такие книги лишний раз доказывали правоту Томаса Манна, уже позже, в сороковые годы, сказавшего: «У Гитлера было одно особое качество: он упрощал чувство, вызывая непоколебимое «нет», ясную и смертельную ненависть. Годы борьбы с ним были в нравственном отношении благотворной эпохой».

Фолкнер в этой борьбе как бы не участвовал. «Авессалом» на общем литературном фоне эпохи выглядел странно, и было бы чистейшим педантизмом сказать, что роман, мол, писался еще до того, как фашизм бросил в Испании свой дерзкий вызов миру и гуманизму. И после того, как начался мятеж генерала Франко, обитатель Роуэноука, владелец Йокнапатофы остался в стороне. Лишь однажды он высказался публично. В числе ряда видных деятелей американской культуры его попросили выразить свое отношение к испанским событиям. В ответ Фолкнер послал телеграмму председателю Лиги писателей США: «Как непримиримый противник Франко и фашизма я искренне хочу высказаться против всех нарушений законной государственности и грубого насилия над народом республиканской Испании».

Положим, и в тридцатые литература не всегда высказывалась прямо и непосредственно. Тот же Томас Манн все эти годы отдал сочинению тетралогии «Иосиф и его братья», действие которой происходит даже не в прошлом, как у Фолкнера, столетии, а в праисторические времена. Но, сохраняя верность языку легенды и стилю мифологического мышления, художник и не думает скрывать актуальности повествования. Вот что говорил он в докладе, написанном по следам романа: «За последние десятилетия миф так часто служил мракобесам-контрреволюционерам средством достижения их грязных целей, что такой мифологический роман, как «Иосиф» в первое время своего выхода в свет не мог не вызвать подозрения, что его автор плывет вместе с другими в этом мутном потоке. Подозрение это вскоре рассеялось, приглядевшись к роману поближе, читатели обнаружили, что миф изменил в нем свои функции, причем настолько радикально, что до появления книги никто не счел бы это возможным. С ним произошло нечто вроде того, что происходит с захваченным в бою орудием, которое разворачивают и наводят на врага. В этой книге миф был выбит из рук фашизма…»

Ничего даже отдаленно подобного о своем «Авессаломе» автор сказать бы не мог. Скорее всего, сочиняя его, он даже не думал о том, что происходит в Европе, о том, от чего и Америка не защищена — ни традициями свободолюбия, ни океаном. На сей раз Фолкнер даже не стал говорить, как сказал задним числом о «Свете в августе», будто раньше других распознал опасность фашизма.

Но содержание литературы может превосходить и авторские намерения, и даже собственную объективность. А вечные проблемы, всегда нетленные, могут трагически обостряться в те или иные моменты истории. Фолкнер не думал о концентрационных лагерях. Но, толкуя о нравственности и имморализме, защищая единство рода человеческого, восставая против попыток его разрушения, напоминая о личной ответственности каждого, писатель, хочет он того или нет, бросает вызов не просто вселенскому, но и конкретному социальному злу. Он рассказывает о событиях, происшедших в прошлом столетии, ищет в них вневременный смысл и — остается человеком своего времени. В свою пору это замечено не было, и не стоит опять-таки себя выставлять умниками, а современников корить за недальновидность. На нас работают годы. При взгляде издалека книги обнаруживают такие пласты смысла, которые сближают их с событиями, ни в тексте, ни даже в глубоком подтексте не отразившимися.

«Авессалом», мне кажется, и с нашей эпохой рубежа столетий вступает в живой диалог.

«…А был он веком всяческого разъединения, обособления, несогласия и нетерпимости к «чужому»… Разъединения национальные (рост шовинизма), расовые, социальные, континентальные, разъединения между мирами (первым, вторым, третьим), научные (между отдельными науками), между научной интеллигенцией и всякой иной, между «технарями» и «лириками» — творцами гуманитарной культуры, между профессиями (слишком много у нас специальностей), между мировоззрением и идеологией (не следует смешивать мировоззрение с идеологией). Мы стали планетой глухих, но еще не разучившихся говорить. Вернее, бубнит каждый свое… только свое… Боюсь, что мы скоро разучимся и говорить. А что толку говорить, если никто друг друга не выслушивает».

Это я обращаюсь к моральному авторитету Дмитрия Сергеевича Лихачева — свидетель и участник жизни почти всего истекающего века, он смотрит на него словно издалека, из наступающего XXI-го. К сожалению, ученый и писатель прав. Слишком долго люди, разделившись на кланы, касты, сообщества, эгоистически утверждали, вместо того чтобы сообща искать истину, собственные взгляды и интересы, нередко полагаясь при этом на силу не идей, но мышц. Росла энергия монолога, утрачивалось искусство общения, укреплялись замкнутые воззрения, ослабевало чувство всеобщности, хотя соответствующей риторики всегда было в избытке.

И вот мир, столь не дорожащий своим единством, подошел к черте такой катастрофы, после которой не будет уж ни говорящих, ни слушающих.

И тогда трезвый смысл, разум восстал против этой жуткой перспективы.

Конечно, человечество опирается прежде всего на спасительный инстинкт самосохранения, от века присущий всему живому.

Но и художественная культура — мощная опора выживания рода. Она и в эпоху тотального разъединения, о котором говорит Д. С. Лихачев, упорно противостояла мировой центробежности, выступала собирателем сил.

Сегодня этот опыт бесценно важен. Сегодня лучшие литературные творения века в первую, может быть, очередь притягивают не мастерством и даже не психологической глубиной (хотя, понятно, что без этого не было бы и ничего другого), но именно призывом к моральной интеграции человечества. Мы, кажется, поняли, что «наведение мостов» — вовсе не