Федор Никитич. Московский Ришелье - Таисия Наполова

И чем закончились для Бориса эти столь кровавые попечения о самом себе? Истинно так: кто копает яму другим, сам упадёт в неё. Филарет с чувством мстительного удовлетворения предвкушал пострижение Бориса в монахи и ссылку его в отдалённый монастырь. Неплохо бы в Антониев-Сийский. Филарет даже представил, как везут Бориса в том же самом возке, в сопровождении пристава Воейкова, а его, Филарета, здесь уже не будет. Воображая себе эту картину, Филарет смеялся. Никто не мог понять, отчего он смеялся. Это был тот смех «неведомо чему», о котором некогда пристав доносил царю Борису.

Тем временем пришла весть о смерти Бориса. Филарет догадывался, что его отравили, и не спасти его было ни врачам заморским, ни друзьям рачительным. Да и были ли у него надёжные друзья? Сколько лет царь Борис пестовал боярина Михаила Глебовича Салтыкова, доверив ему заботу о женихе дочери. Не заботами ли этого «друга» подсыпали яду принцу Иоанну, а через три года, выждав роковую минуту, отравили и самого Бориса? Как же он, такой предусмотрительный во всём, что касалось собственного здоровья, не предусмотрел коварство друзей, тех, кто способны творить зло, а следы умело заметать? Или ему была неведома древняя мудрость: «Ищи, кому это выгодно»? Разве Борису была неизвестна тайная приязнь любимого боярина к польскому королю? А коли так, сколь же ты был неумён, Борис, ежели не разглядел тайной опасности!

И снова пришли на ум слова из Писания: «Какую пользу принесло нам высокомерие, и что доставило нам богатство с тщеславием? Всё это прошло, как тень и как молва быстротечная». А покойный Борис был тщеславен, как все цари, вместе взятые. Сколько лет он копил в себе тайную жажду власти! Ещё будучи правителем, превзошёл своим богатством самого царя Фёдора и не потерпел рядом с собой такого же богатого человека — главного дьяка Андрея Щелкалова, сгубив его лютой опалой. А кого миловал? Филарет вновь представил себе боярина Салтыкова, неповоротливого, пучеглазого и столь же неумного, как царь Борис. Чаял, видно, боярин Михаил, что злодейство укрепит его положение и возвеличит в глазах Сигизмунда, которому он давно тайно потворствовал, и сейчас, верно, думает, что «Димитрий» станет преданно служить польскому королю. Как же, захотел верной службы от лихого молодчика. Ему власть самому надобна.

И Филарет впервые глубоко задумался о том, как «Димитрий» распорядится своей властью. Поначалу окружит себя надёжными людьми. В числе их мнил себя и Филарет. Чай, он приходится роднёй Димитрию, ибо Димитрий — единокровный брат царя Фёдора, а он, Филарет, брательник Фёдора.

Между тем события тех дней развивались трагически стремительно. После смерти царя Бориса 13 апреля 1605 года жители Москвы присягнули сыну его, Фёдору, целовали крест «государыне своей царице и великой княгине Марье Григорьевне всея Руси и её детям, государю царю Фёдору Борисовичу и государыне царевне Ксении Борисовне».

Однако можно было заметить, что присягали по необходимости, настроение людей не отвечало торжественности минуты. Москва полнилась слухами о царевиче Димитрии, о том, что бояре и воеводы, посланные воевать против него, перешли на его сторону. Михаил Глебович Салтыков упустил город Кромы, велел отвести наряд от городской крепости, «норовя окаянному Гришке». Воевода Басманов соединился с Салтыковым и князьями братьями Голицыными, объявив войску, что истинный царь — Димитрий. Воеводы послали князя Ивана Голицына в Путивль с донесением самозванцу о переходе царского войска под его начало.

3 июня к Лжедимитрию в Тулу прибыли послы от бояр и донских казаков. В Москву были отправлены князья Василий Голицын и Василий Мосальский для расправы с семьёй царя Бориса и патриархом Иовом. Патриарха с бесчестьем вывели из Успенского собора во время службы, сорвали с него святительские одежды, облачили в рубище и на простой телеге отправили в ссылку в Старицкий монастырь. Затем с неслыханной жестокостью покончили с семьёй царя Бориса: царицу Марью задушили, а юного царя Фёдора умертвили самым постыдным образом.

После этих трагических событий совершился торжественный въезд Лжедимитрия в Москву.

Филарет знал об этих событиях, и, хотя его радовали успехи самозванца, сулившие ему волю, поведение поддержавших Лжедимитрия бояр вызывало у него самые злорадные мысли. Те, кто некогда предал Романовых в угоду Борису, теперь предали самого Бориса и его сына — в угоду самозванцу. А задуют новые ветры — бояре и от «Димитрия» отрекутся. «Мало Грозный рубил боярские головы, — думал Филарет, — среди них нет ни одного достойного и разумного».

Была ли в этом приговоре горячка мыслей, или он был выстрадан годами лишений — показало время. Но и в более поздние годы Филарет не раз повторял: «С боярами знаться — греха не обобраться».

Хоть и далеко Сийский монастырь от Москвы, но и туда доходили важные вести из стольного града. Не зная, что думать, монахи были обеспокоены тем, что с «царевичем» шли поляки. Монахи опасались, что поляки станут переводить православных в католическую веру. Об этом только и говорили. Многие косились на Филарета, который, по всему видно, радовался победам Лжедимитрия. Временами Филарет бывал словно бы не в себе, сам с собою разговаривал, всех сторонился.

Первым необычное состояние Филарета заметил игумен Иона. Все эти годы он пристально присматривался к нему, пытаясь его понять. У него сложилось впечатление о Филарете как о человеке с мятежной волей, беспокойном властолюбце, запальчивом нетерпеливце, привыкшем ублажать себя земными утехами, отнюдь не склонном к посту и молитве. Дай ему волю — ни перед чем не остановится, чтобы добиться своего.

Думая так, Иона вспомнил давно усопшего монаха Варсонофия. Игумена поразила вдруг мысль о сходстве его с Филаретом. Они даже внешне были чем-то похожи. Варсонофий был старец могучего телосложения, со странным и резким характером. Он пришёл в их края из чужих полуденных земель, много кочевал от монастыря к монастырю, жил как отшельник, потом принял православие и постригся. В Сийском монастыре он обосновался до конца дней своих. С монахами он сошёлся не сразу, жил молчальником и даже ему, игумену, рассказывал о своей прежней жизни мало и неохотно. Говорил, что в молодости звали его Паоло Гвичиоли, был он сеньором, жил у одного венецианского дожа. От него перенял учение Макиавелли, влиятельного у себя на родине деятеля, и в своей беспокойной судьбе всюду возил с собой листы с записями его мыслей. Листы были все потёртые, надорванные по краям, но Паоло, теперь уже монах Варсонофий, держал их в руках, словно великую драгоценность, и в свой смертный час велел положить их в свой гроб.

Странный был этот человек, Паоло-Варсонофий. Непонятный человек. За что он так почитал Макиавелли? Может быть, из чувства любви к своему господину «дожу» или по чувству верной памяти ему? Когда Иона спросил Варсонофия об этом, тот загадочно посмотрел на него и начал что-то быстро-быстро говорить по-итальянски, но понемногу перешёл на русскую речь.

Иона впервые услышал из уст монаха странные слова о праве силы как опоры мира и залога благоденствия людей на земле. Иона сказал ему, что это не речи монаха, ибо божеское в них попиралось человеческим. Как согласиться, что любые средства, любая жестокость и вероломство дозволялись правителями в их борьбе за власть? Варсонофий не спорил, но и не соглашался.