Улица Полумесяца - Энн Перри

– По-ра-жа-ет, – повторил полицейский по слогам, словно ему пришлось говорить на незнакомом языке.

Он недоумевающе смотрел на оживленное лицо актрисы с красиво очерченными губами и удивительно привлекательными чертами.

– Да, мисс Антрим, мне еще не приходилось видеть более поразительных открыток.

Женщина уловила возмущение в его голосе.

– Вы ее не одобряете, суперинтендант… Возможно, вы даже правы. Но, по крайней мере, вы запомните ее, и она заставит вас задуматься. Образ, не затрагивающий чувств, вероятно, не в силах также ничего изменить.

– Изменить? – хрипловато произнес Томас. – Что изменить, мисс Антрим?

Сесиль пристально взглянула на него.

– Изменить привычный застойный ход мысли, суперинтендант. Что же еще достойно изменения? – Лицо ее исполнилось отвращения. – Если б лорд-камергер не запретил ту пьесу, что вы сами видели, то Фредди Уорринер, возможно, не утратил бы смелость и мы могли бы продвинуть законопроект о более справедливых законах о разводе. На сей раз мы потерпели поражение, но, возможно, нас услышат со второй или с третьей попытки. А начинать приходится с пробуждения чувств в равнодушных людях!

Полицейский глубоко вздохнул, чтобы выплеснуть дюжину возмущенных протестов, но заметил улыбку собеседницы и вдруг понял, что она имела в виду.

– Если вам удастся изменить мышление, то вы сможете изменить мир, – мягко добавила актриса.

Сжав кулаки, Томас поглубже засунул руки в карманы.

– И какие же мысли, мисс Антрим, вам хотелось изменить этой фотографией?

Казалось, его вопрос позабавил Сесиль. Он заметил озорной блеск в ее глазах.

– Мысль о том, что женщины согласны на пассивную роль в любви, – уверенно ответила она. – Мы скованы людскими представлениями о том, какова наша судьба, каковы наши чувства, что приносит нам радость… или страдания. Мы сами позволили этому случиться. Одному богу известно, как досадно быть скованной цепями своих же собственных представлений. Но быть насильно скованной цепями просто чудовищно!

Вдохновение озарило ее лицо, и оно обрело какую-то сияющую внутреннюю красоту, словно в грядущей дали, за этим физически неприятным образом на бумаге, Сесиль видела желанную духовную свободу – не столько для себя, сколько для других. Она задумала свой собственный своеобразный крестовый поход и с готовностью и безрассудной отвагой сражалась за свои убеждения.

– Неужели вы не понимаете? – пылко воскликнула артистка, огорченная его молчанием. – Никто не имеет права решать, что должны желать или чувствовать другие люди! А мы именно так и живем, поскольку вынуждены делать то, что нам навязывают.

Она стояла совсем близко к Томасу. Он чувствовал исходящее от нее тепло и заметил даже легкую дряблость кожи на ее щеках.

– Нам так удобнее, вот мы и питаемся старыми предубеждениями, старыми и привычными представлениями, – ожесточенно продолжила женщина. – Как же иначе мы можем наслаждаться жизнью, если не придем к выводу, что это именно то, что нам нужно? И людям следует быть благодарными нам. Ведь все делается ради их же блага! Ради персонального благополучия. Во имя утверждения справедливого или естественного порядка… или, в общем, ради того, чего хочет Бог! Какое монументальное высокомерие позволяет нам дерзко решать, что желания Всемогущего Господа совпадают с нашими удобствами? Увы, нам приходится послушно следовать этим приписанным Богу желаниям.

– И эти фотографии могут устранить все недоумения? – спросил Питт с легчайшим оттенком сарказма, хотя и даже это далось ему с трудом. – Некоторые из них, на мой взгляд, оскорбляют Бога.

– На ваш взгляд? – Изумительные глаза Сесиль расширились. – Мой дорогой, задавленный прозой жизни суперинтендант… Вы оскорбились за Бога! В чем же, по-вашему, заключается богохульство?

Питт еще сильнее сжал кулаки в глубине карманов и расправил плечи. Он не мог позволить ей запугать его только потому, что она красива, чертовски красноречива и уверена в себе.

– По-моему, оно заключается в глумлении над верованиями других людей, – спокойно ответил он, – в пробуждении сомнений в силе добра и провоцировании почитания смехотворных и постыдных образов. Причем не имеет значения, какого Бога вы оскорбляете. Доктрины тут ни при чем; важна попытка уничтожения той внутренней идеи, которую мы обожествляем, или того лучшего и святого, что хранится в наших душах.

– О… суперинтендант, – восхищенно вздохнула Антрим. – По-моему, меня только что поставил в тупик полицейский. Пожалуйста, не говорите никому… я не смогу с этим жить. Извините. Увы, это именно богохульство… но я ненамеренно совершила его. Мне хотелось лишь заставить людей усомниться в стереотипах и вновь увидеть в каждом из нас живую личность, со своим характером и стремлениями, чтобы никто не мог больше заявить: «Вот, она женщина, поэтому и чувствует то… или это… а если не чувствует, то должна чувствовать». Или что раз он священник, то должен быть благостен во всех речах и не может иметь никаких слабостей или той страсти… что считается порочной. – Она взглянула на собеседника еще сильнее распахнутыми глазами. – Вы понимаете меня?

– Да, я понимаю вас, мисс Антрим.

– Но не одобряете. Я вижу по вашему лицу, что не одобряете. Вы думаете, что я шокирую людей, мучительно шокирую. Я разрушаю устои, а вы ненавидите разрушения. Вы призваны поддерживать порядок, защищать слабых, предотвращать насильственные перемены или любые изменения, не совпадающие с общественными установками. – Женщина раскинула свои красивые гибкие руки. – Но искусство должно быть ведущим, суперинтендант, а не ведомым. Мое призвание – разрушать традиции, бросать вызов притворству, допуская, что из полученного хаоса родится более совершенный порядок. Если б вы преуспели… во всех сферах… мы, возможно, не имели бы даже огня, не говоря уже о колесе!

– Я всецело поддерживаю огонь, мисс Антрим, но не тот, что сжигает людей. Огонь может быть не только созидательным, но и разрушительным.

– Так же, как все, что имеет реальную власть, – парировала Сесиль. – Вы смотрели «Кукольный дом»?

– Простите?

– Ибсена! Пьесу «Кукольный дом»! – раздраженно повторила артистка.

Томас не смотрел эту пьесу, но понял, о чем говорит Сесиль. Этот драматург осмелился создать героиню, которая восстала против всего, что от нее ожидали, и главное, ради самоутверждения, и в итоге ушла из дома от мужа, предпочтя опасную и свободную одинокую жизнь. Драма произвела фурор. Некоторые ее страстно порицали, как ниспровергающую и разрушающую моральные и культурные устои, другие восхваляли за честность и начало нового духовного раскрепощения. А некоторые – их было немного – просто говорили, что это гениальное и проницательное произведение искусства, особенно потому, что оно написано мужчиной, поистине глубоко и тонко постигшим женскую натуру. Питт слышал, как Джошуа расхваливал ее почти с тем же воодушевлением, какое проявила сейчас Сесиль Антрим.