Зеркальный вор - Мартин Сэй

Накинув халат, он выбирается в прихожую. Клубы пара тянутся следом и обволакивают его, как еще не застывшее желе заливную рыбу. Только сейчас он замечает узкий белый конверт, подсунутый под входную дверь, и наклоняется, чтобы его поднять. «Кёртису», — написано на конверте знакомым заостренным почерком. Внутри обнаруживается билет в музей, расположенный в этом же здании, — «ИСКУССТВО С ДРЕВНЕЙШИХ ВРЕМЕН ДО НАШИХ ДНЕЙ. Шедевры живописи от Тициана до Пикассо», — а также записка на бланке отеля «Живое серебро»:

Со времени заселения в отель Кёртис по меньшей мере дважды в день проходил мимо этого музея, ограничиваясь лишь беглым взглядом на объявления. Трудно было предположить какую-либо связь между музеем и Стэнли, который никогда не жаловал такие вещи, называя музеи, выставки и тому подобное «развлекушной дребеденью», «бездарным использованием полезной площади» и «утешительным призом для чопорных женушек игроков и гуляк». Хотя в данном случае Кёртис может ошибаться. Кажется, Вероника что-то говорила о пробудившемся у Стэнли интересе к искусству? Или, может, к истории? Кёртис не помнит точно. Да и доверять ее словам нужно с оглядкой. Непохоже, чтобы Вероника понимала Стэнли намного лучше, чем его понимает Кёртис.

«Зеркальный вор» лежит на тумбочке, где Кёртис оставил его этим утром. Взяв книгу, он перемещается к столику перед окном. Прошлой ночью он читал ее сквозь полудрему, да еще и слегка опьяневшим после бурбона Вероники, так что в голове отложилось немногое. Смутно вспоминается стихотворение о художнике или об искусстве — что-то в этом роде, — но сейчас, пролистывая книгу, Кёртис никак не может его отыскать. Это очень странно, учитывая, что в книге не наберется и восьмидесяти страниц. Возможно, то было не целое стихотворение, а только одна строка, вызвавшая у него подсознательную ассоциацию с какими-то вчерашними словами Вероники или с произнесенными давным-давно словами Стэнли, а то и с чем-то увиденным самим Кёртисом в каком-нибудь европейском музее. Трудно сказать.

Вскоре он уже не читает, а просто думает, глядя на картину над кушеткой в глубине комнаты: хрупкие с виду мачты высокобортных кораблей проглядывают сквозь желто-серо-коричневый хаос неба и моря. В картине есть что-то пугающее. Раньше он этого не замечал.

Кёртис глядит на дисплей телефона: сейчас четверть третьего. У него достаточно времени для того, чтобы ознакомиться с музеем до появления там Вероники. Он закрывает книгу, встает и, уже поворачиваясь к выходу, замечает листок, торчащий из факс-аппарата.

Послание от Деймона, получено четыре часа назад. Огромный — на всю страницу — фаллос, изогнутый в виде вопросительного знака. Пара волосатых яичек вместо точки внизу. И надпись вдоль всего изгиба: «КАКОВА ХРЕЕЕНА???»

Кёртис ладонью прижимает бумагу к острому краю столешницы и рвет ее на узкие ровные полоски. Потом собирает полоски в пучок и рвет их поперек, получая в результате пригоршню черно-белых конфетти. Звук разрываемой бумаги доставляет ему удовольствие. Приятно хоть что-то сделать со спокойной уверенностью.

Перед выходом из номера он бросает конфетти в унитаз, мочится на них и спускает воду.

Помещение музея представляет собой темную стальную коробку, расположенную между вестибюлем и казино. Обогнув армиллярную сферу фонтана, Кёртис предъявляет на входе свой билет. Внутри он первым делом быстро обходит помещение, удостоверяясь, что Вероники здесь еще нет. Обход занимает считаные минуты, поскольку музей невелик. По сути, это всего лишь одна просторная комната, разделенная перегородками на четыре секции, по десятку картин в каждой. Стены цвета ржавой стали кажутся подвешенными в воздухе, не соприкасаясь ни с полом, ни с потолком, — в просветах внизу Кёртис видит тени и ноги проходящих мимо людей. Он украдкой трогает пальцем стену, удостоверяясь, что она действительно сделана из стали: на ее поверхность нанесено покрытие, из-за которого она выглядит влажной и маслянистой. Кёртис чувствует себя находящимся внутри дамской кожаной сумочки или во внутренней полости здоровой, исправно функционирующей почки.

Солнечный свет, проникая через щели в стене со стороны вестибюля, служит дополнением к трековым светильникам под потолком. Впрочем, солнце неяркое: небо снова затянуто желтоватой пеленой. Посетителей в музее от силы пара дюжин, не считая тех, что теснятся у сувенирного ларька. Вероники нигде не видно. И Кёртис начинает повторный обход, теперь уже деля внимание меду посетителями и экспонатами, но ни на секунду не расслабляясь. Веронику он заметит без труда, но его беспокоит возможное присутствие Свистуна где-нибудь поблизости. Его Кёртис вряд ли узнает с первого взгляда, если сможет узнать вообще.

Экспозиция выстроена в хронологическом порядке и завершается скалящей зубы карикатурной собакой из 1965 года. Сейчас Кёртис движется в обратном направлении, углубляясь в прошлое и почти не задерживаясь перед картинами. Его никогда не привлекало современное искусство со всякими там абстрактными кляксами или большими монохромными квадратами. Но перед одним изображением — простой черной коробкой на белом фоне — он все же останавливается, покачивая головой.

Много лет назад, в пору его детства, отец Кёртиса, в очередной раз объявившийся после долгого отсутствия, добрых полдня читал ему лекцию о черных художниках — Рэймонде Сондерсе, Фрэнке Боулинге, Бьюфорде Дилейни, Альме Томас — и о том, как Пикассо позаимствовал свои лучшие идеи у африканских масок из парижского Музея человека. Наслушавшись этих рассказов, Кёртис в субботу оседлал старенький велосипед и под уклон быстро проехал две мили до библиотеки Мартина Лютера Кинга, где несколько часов провел за просмотром огромных художественных альбомов, под конец совершенно одурев от всех этих ярких пятен и сочных мазков. А через несколько месяцев, уже в следующий приезд отца, тот разразился лекцией о том, как черные абстракционисты примитивно подражают белым художникам, ибо они не в состоянии усвоить всю глубину и тонкость нюансов белой культуры, под конец заявив, что единственной формой искусства, в которой афроамериканцы сумели добиться революционного прорыва, является джаз. Кёртис с улыбкой гадает, что сказал бы отец, окажись он сейчас в этом музее. Возможно, что-нибудь о запрете исламом изображений людей и животных. «Наш пророк — мир ему! — учит, что в День Воскресения всем художникам будет велено вдохнуть жизнь в изображенных ими существ. И если им это не удастся, они будут наказаны. Подумай об этом, малыш. Тут не до шуток. Все живые твари были созданы Аллахом. И всех нас Аллах сотворил по своему образу и подобию. А рисовать образ Всевышнего — это кощунство».