Призраки и художники - Антония Байетт

Сложив документ, Герда Небенблау убирает его в сумочку и достает присланное с ним вместе личное письмо.

* * *

За увитым зеленью окном показался Перигрин Дитт. Он высок и держится очень прямо — точно столп. Седые, вполне еще густые волосы аккуратно зачесаны. Пальто кашемировое, оливкового цвета, с черным бархатным воротником. На трость — черную, лакированную, с серебряным набалдашником — он не опирается, просто изящно ею помахивает. Войдя в помещение, но еще не заметив Герду Небенблау, он останавливается возле божка, а потом долго и серьезно разглядывает гребешки, омара и крабов. Закончив наконец осмотр, он уважительно кивает, словно признавая их право на существование, и направляется к гардеробу. Молодая китаянка тут же подхватывает пальто и трость. Оглядевшись, он замечает даму, пригласившую его в ресторан. Кроме них, в этот ранний час здесь никого и нет.

— Доктор Небенблау?

— Здравствуйте, профессор Дитт. Садитесь, пожалуйста. Я как-то не сообразила спросить: быть может, вы не любите китайскую кухню? Я-то просто подумала, что это место так удобно расположено…

— Китайская кухня — разумеется, в достойном исполнении — одно из величайших достижений цивилизации. Такая изысканность, такой букет и одновременно такая простота! Тихая радость для стареющего желудка.

— Здешняя кухня мне очень нравится. С первого раза всех тонкостей даже не уловить. И я заметила, что среди завсегдатаев много настоящих китайцев, ходят целыми семьями, а это добрый знак. К тому же рыба и овощи всегда свежие.

— Тогда прошу вас быть моим проводником сквозь дебри этого меню. Я, разумеется, активный сторонник неизведанного, но здесь рисковать боюсь и "хрустящие жареные потроха" вкушать не готов. Кстати, вам нравятся устрицы на пару́ с имбирем и зеленым лучком? Такой насыщенный и в то же время нежнейший вкус…

— Я никогда не пробовала…

— Очень рекомендую. Они даже отдаленно не напоминают холодных устриц, уж не знаю, по душе они вам или нет. А хороши ли у них блюда из утки?… Не пересушены?

Они мило болтают, составляя заказ с изящными вариациями: тут мазок обжигающего чили, там призрачный сладостный аромат личи, слоистая мякоть черной фасоли, первобытная земляная хрусткость пророщенных бобов. Герда Небенблау глядит на собеседника, невольно воображая его в роли насильника из рассказа Пегги Ноллетт. Загорелая кожа еще упруга — ни одутловатости, ни вислых складок, — лишь сеть тонких морщинок бороздит лоб, щеки, шею, ноздри, уголки глаз и рта и даже губы. Глаза совершенно васильковые, удивительные, пусть слегка выцветшие, подернутые дымкой, с чуть красноватыми белками в уголках, но в тридцатые годы, когда он был молод, они, вероятно, сияли совершенно неотразимо. Под стать им яркий васильковый галстук из плотного шелка — наверно, как раз того оттенка, какого были когда-то глаза. Впрочем, почему были? Они и сейчас сияют. Костюм вельветовый, темно-слюдяного цвета. На пальце украшенный лазуритом перстень с печаткой; руки еще красивы, хотя, как и лицо, испещрены морщинами. В облике этого человека прихотливо проступают утонченная разборчивость и былые пристрастия к излишествам и пороку — Герда Небенблау кое-что знает о его жизни… впрочем, все это сплетни и всеобщее достояние.

Документ она достает, едва подано первое блюдо: блестящие голубовато-зеленые водоросли с креветками и поджаренные хлебцы с кунжутными семечками. Начинает она так:

— Я получила довольно неприятное письмо и должна его с вами обсудить. Мне подумалось, что лучше говорить, скажем так, в неофициальной обстановке. Не знаю, известно ли вам, о чем пойдет речь…

Перри Дитт быстро пробегает глазами письмо и залпом выпивает едва начатую кружку пива. Пожилой китаец тут же приносит новую.

— Несчастная сучонка, — вздыхает Перри Дитт. — Какая страшная каша у нее в голове. Я бы, ей-богу, расстрелял того, кто усмотрел в ней искру таланта и направил на эту стезю.

Не произноси слово "сучонка", поморщившись, мысленно приказывает ему Герда Небенблау.

— Вы помните описанный в жалобе эпизод? — осторожно спрашивает она.

— В какой-то мере, в какой-то мере… Он малоузнаваем в ее пересказе. Мы действительно встречались на прошлой неделе, чтобы обсудить совершенное отсутствие прогресса в ее диссертации; я бы сказал, наблюдается даже некоторый регресс — по сравнению с изначальными тезисами, впрочем счастлив заметить, что план работы утверждал не я, так что никакой ответственности не несу. На сегодняшний день она позабыла даже то немногое, что якобы знала о Матиссе прежде. Не представляю, как можно дать ей ученую степень: она невежественна, ленива и с тупым упрямством движется неизвестно куда. Я счел своим долгом ей об этом сообщить. Доктор, мой опыт подсказывает, что наша с вами безмерная доброта наносит ленивым и невежественным студентам непоправимый вред. Мы носимся с ними как с писаной торбой, чуть ли грудью не кормим и не осмеливаемся просто назвать бездарь бездарью.

— Что ж, вполне возможно. Но она конкретно утверждает… Вы приходили к ней в студию…

— Да-да. Зашел однажды. Я не так жесток, как можно подумать: решил, что она имеет право на презумпцию невиновности. Вдруг в ее работах и правда что-то есть? И эта часть ее повествования до некоторой степени похожа на правду. Я действительно говорил о том, что художники зачастую не способны выразить себя вербально. Любой, кто преподает столько лет, согласится, что некоторые дружат и со словом, многие же — только с материалами. Интересно, что не всегда заранее скажешь, кто к какой категории относится… Так или иначе, я пришел к ней в студию, чтобы взглянуть на ее так называемое творчество…

Герда думает уныло: вот ведь напасть. Слова-прилипалы. "Так называемое". Расхожий современный термин для абсолютного уничижения.