Горизонт в огне - Пьер Леметр

Рено незамедлительно отправил в «Винтертур» пневматическое письмо. Но и тут он всего не сказал. Его мучил назойливый вопрос: по какой случайности его шофер сбил человека, сбежавшего по прибытии полиции в тот самый момент, когда его самого оглушили в переулке? Он пытался сопоставить оба события, искал связь между ними. Дело попахивало подставой, но он напрасно вертел задачку то так, то этак, ему не удавалось понять, откуда ветер дует и кто мог быть к этому причастен. Так что он не рассказал своему руководству истории с шофером, а только сообщил о нападении, жертвой которого стал. Из-за записной книжки, исчезновение которой не мог скрывать.

В «Винтертуре» все сошлись в одном. Трудно себе представить, для чего кому-то понадобилась записная книжка, не содержащая ничего, кроме колонок цифр и названий, смысл которых невозможно понять. Всех успокоил тот факт, что вор полностью обчистил Рено, показав тем самым, что он интересуется деньгами, а не чем-то другим. А г-н Рено проявил примерное благоразумие, не заявив в полицию, не подписав заявления, для клиентуры инцидент остался закрытым, как швейцарский сейф.

Тем не менее Рено стал плохо спать. По ночам приходили молодые женщины и пронзали ему сердце острыми каблуками, машины сбивали его с ног, он тонул в колодцах, стенки которых были исписаны цифрами и названиями, как страницы бухгалтерских книг.

Размышляя о масштабах народного движения против налогов, превращающегося в бунт против правительства, Шарль в нерешительности подолгу скреб подбородок. С одной стороны, манифестанты не провозглашали ничего такого, чего бы он сам не орал в течение двух десятков лет, чтобы его переизбрали. С другой – он теперь работал в парламентской комиссии, контролирующей фактическое поступление налогов в государственную казну.

В конце лета широкая волна протестов прокатилась по всей Франции, завершившись предложением устроить всеобщую налоговую забастовку. На 19 сентября в зале Ваграм был назначен большой митинг, на котором планировалось принять решение о ее проведении.

Этот призыв к восстанию и определил убеждения Шарля. В общем и целом, заявил он комиссии, отказ платить налоги – это нарушение налогового законодательства, поскольку речь идет о «желании лишить общество налоговых поступлений». Таким образом, по его мнению, комиссия вправе предложить правительству закон, призванный защитить государственные средства.

Пока несколько тысяч манифестантов готовились поддержать ораторов, обличающих «налоговую инквизицию», «упаднический парламентаризм» и «республиканское головотяпство», Шарль положил на стол комиссии проект, адресованный правительству.

И когда «Ваграмский призыв» провозглашал, что народ «готов избавиться от палаты», комиссия утверждала этот проект.

Во время митинга 19 сентября в неописуемом шуме было принято решение отправить в Елисейский дворец единогласную и обстоятельную декларацию, обличающую «грабительское и некомпетентное государство». Целое море людей столкнулось с силами полиции в районе Елисейских Полей и площади Согласия. Французские роялисты и молодежь из «Французского действия», особенно полные решимости и снаряженные подходящим образом, донимали правительственные подразделения, а затем обвинили силовиков в провокации. Демонстрантов встретили ударами прикладов, когда они снесли заграждения, пустили конную гвардию, спокойствие вернулось только в ночи, и в результате насчитали около сорока раненых.

Наутро после ночи обсуждений комиссия уже передала правительству проект закона, карающего «любого, кто посредством насильственных действий, угроз или согласованных операций организует или попытается организовать коллективный отказ от налогов».

Шарль был вымотан, но доволен.

Поль решил организовать что-то вроде торжественного пленарного заседания, во время которого будет раскрыт секрет его продукта, стратегия его рекламной кампании, слоган и так далее.

Кроме ближнего круга, в который входили его мать, Дюпре, Влади и Бродски, он пожелал пригласить и Леонс.

С «ее мужем номер один», добавил он.

В ожидании прихода парочки, пока Бродски продолжал осуществлять какие-то таинственные взвешивания, а Поль, как никогда сосредоточенный, перечитывал свои записи, Мадлен и Дюпре, как частенько бывало, когда они встречались, листали газеты. «В конце концов мы обязательно что-нибудь найдем», – говорил Дюпре, имея в виду Андре Делькура, но пока ничто не подтвердило его надежд.

Он просматривал политические новости, Мадлен же увлекалась большими процессами, такими как расследование дела Виолетты Нозьер, неожиданные повороты дела сестер Папен, так что Дюпре удивился, когда она произнесла:

– Не знаю, как вам, но мне этот Алехандро Леру не внушает доверия.

Упоминание о новом главе испанского правительства оказалась весьма неожиданным.

– Один Бог знает, насколько мне не был симпатичен его предшественник, враг Церкви, иначе не скажешь! Но этот вот, в конце концов, скажите мне, господин Дюпре, не ведет ли он Испанию к фашистскому режиму?

Дюпре собирался ответить, но прибыла Леонс в сопровождении Робера, Мадлен уже встала, проходите, проходите, Леонс, ну что же, Поль, ты не обнимешь ее?

Леонс и Поль не виделись с июля 1929 года. Прошло четыре года.

Появление молодой женщины оказало на него сильное воздействие. Вместе с ней вернулись воспоминания о годах близости, ласк, поцелуев в шею, но также и предательство, подтолкнувшее его мать к пропасти.

Это тягостное впечатление уравновешивалось тем фактом, что Поль только что прочел «Манон Леско». Он, конечно же, очень часто слушал оперу Пуччини в исполнении Соланж, но никогда не отдавал себе отчета, что в его сознании юная героиня Прево всегда имела черты Леонс, что для него это была именно она. Возможно, заметив, что годы еще не посмели коснуться ее красоты, он обнаружил в ней нечто невыносимое или даже болезненное для него самого, уже достигшего возраста желаний. Он расплакался. Две недели назад ушла из жизни Соланж, и Поль, уже получивший свою долю страданий, сейчас боролся, пытался справиться с собой, и по его усилиям Леонс поняла, как он вырос.

Она подошла, встала на колени, прижала его к груди и долго без единого слова баюкала. Их оставили одних. Они молчали. Поль не обнаружил в этих объятиях той прежней безмятежной полноты ощущений, к которой так часто стремился в детстве, потому что сейчас запах Леонс вызывал у него совсем другие ассоциации.

Что касается Леонс, то она страдала, осознавая, во что превратится жизнь подростка в инвалидной коляске. Ей было мучительно больно.