Месс-менд. Части I и II. - Мариэтта Сергеевна Шагинян

такой степени, день и ночь, занят сокрытием своей личности от пронырливых преступников, что совершенно не имел времени на раскрытие личностей этих последних.

Понятно поэтому, что о Карле Крамере в Зузеле сложились легенды. Зеленщик клялся, будто он худ, как спаржа. Молочница божилась, что он кругл, как сыр. Старухи считали его молодым, девицы — старым, малыши — высоким, верзилы — низеньким. А зузельские шутники уверяли, будто правительство платит за каждую новую версию о наружности Карла Крамера, как за убитого суслика.

На другой же день после убийства министра Пфеффера стало известно, что именно этому честному человеку поручается следствие, отнятое у мюльрокского полицейского агента. Почтальон рано утром получил казенный пакет с надписью:

Зумм-Гассе

КАРЛУ КРАМЕРУ

И двинулся по адресу.

Зумм-Гассе был тупичком, упиравшимся в глиняную стену. За глиняной стеной стоял невзрачный двухэтажный дом, наглухо задвинутый ставнями, — жилище сыщика. Внизу ютилась грязная лавчонка рыболовных принадлежностей, хозяин которой был глух, как тетерев.

Не успел почтальон дойти до тупика, как носом к носу столкнулся с зеленщиком и молочницей.

— Эй! — заорали они во весь дух. — Бегите скорей. У следователя никто не отзывается на звонок!

За долгие годы не было ни единого случая, чтобы секретарь следователя, Франциск Вейнтропфен, не отозвался в положенный час на звонок. Почтальон знал это не хуже зеленщика и в два прыжка очутился перед калиткой. Он дернул что есть силы за веревку. Минута, другая, третья — никакого ответа. Зеленщик и молочница уставились на почтальона. Почтальон почесал за ухом.

— Казенный пакет, братец, не салат, — угрюмо пробормотал он зеленщику, — стучи кулаком в дверь!

Все трое заколотили ногами и руками по дереву, но тут произошло нечто непонятное, нечто такое, от чего волосы на голове у молочницы зашевелились: калитка в святилище таинственного следователя, калитка, обычно замкнутая, заставленная, задвинутая всеми замками, засовами, железными болтами, какие только имелись в Зузеле, — эта калитка не была заперта! Она тихо подалась и со скрипом повернулась на петлях…

— Н-ну! — пробормотал почтальон, отступив от нее, как от двери в ад. — Уж лучше перемахнуть через забор, чем идти в эту дырку. Неладное это дело!

— Ладное или неладное, — шепнул зеленщик, угрюмо глядя на почтальона, — а у меня продукт скоропортящийся. Не какие-нибудь конверты.

С этими словами он вскинул корзину на голову, шагнул вперед и — смело переступил через порог.

Перед ним был пустынный, затхлый, грязноватый двор. Грязные следы угольщика отпечатались на дорожке. Домик следователя наглухо заперт. Вокруг — полное безмолвие.

— Тут, кажись, есть черный ход, — неуверенно проговорил зеленщик, огибая дом далеко не с прежней решимостью. Но не успел он сделать и десяти шагов, как отчаянно вскрикнул и уронил корзину. Молочница, следовавшая за ним по пятам, издала вопль и повалилась на почтальона, посеревшего, как пепел.

Перед ними, на мусорной куче, вцепившись друг в друга, лежали два страшных, синих, вздутых человека с выкатившимися глазами и высунутыми языками. Один — секретарь, Франциск Вейнтропфен, другой — неизвестный белобрысый бродяга в простой рубахе. Неизвестный стиснул секретаря за горло, секретарь вцепился неизвестному под мышки. Вокруг ни единого оружия, ни ножа, ни осколка, ни капли крови, и тем не менее оба лежавших были мертвы.

— Убийство! — глухо произнес почтальон. — Второе убийство в сутки… Стучите в дом! Зовите полицию! Жив ли еще Крамер?

Молочница подскочила к дверям маленького домика и заколотила в них кружкой:

— Херр Крамер! Убийство! Убийство! Отзовитесь!

Она стучала и выла до тех пор, покуда на лестнице не послышались торопливые шаги. Все трое замерли и взглянули друг на друга. Как ни был велик их ужас, они трепетали от любопытства.

Еще минута и — дверь приоткрылась. На пороге стоял легендарный следователь Карл Крамер собственной особой. Он был в длинном бесформенном халате, похожем на женское кимоно. Щека его повязана пунцовым платком, на голове тюбетейка, на глазах круглые синие английские очки. Рот у него обсыпан пудрой, на подбородке огромный пластырь, руки в черных перчатках. Он не высок и не низок, не толст и не тонок, не молод и не стар, не кругл и не плосок. Он — никакой.

— Херр Крамер, — заикаясь, проговорил почтальон, отводя глаза в сторону, — не пугайтесь. Калитка была отперта, мы вошли… Ваш секретарь убит.

Крамер взмахнул черными ручками, подобрал полы халата и, как ящерица, ринулся туда, куда указал почтальон. Увидя секретаря, он заметался в страшном волнении. Он по-женски ломал руки. Но с уст его не сорвалось ни единого стона.

Молочница и зеленщик, вытаращив глаза, глядели на странного следователя.

— Этот молодчик, должно быть, влез в дом, — заговорил почтальон, — а ваш секретарь хотел его сцапать. Неужели вы-то ничего не слышали?

Следователь уставился на почтальона с тихим отчаянием. Он отрицательно покачал головой и показал пальцем на горло и на уши. У Крамера был очередной приступ горловой жабы. Он выпил хины. Он ничего не слышал и не мог говорить.

Передав ему казенный пакет, все трое бросились за полицией. И вот поди ты! Не успели они выбежать за ворота, как уже молочнице Крамер казался толстым, зеленщику худым, а почтальону ни тем, ни другим…

С минуту в тупичке стояла тишина. Но вот тихо звякнула дверь в лавке рыболовных принадлежностей, и оттуда на цыпочках вышел старый, грязный, взлохмаченный рыбак, с красным носом, красными глазами и красным лицом, перекошенным гримасой не то ужаса, не то ненависти.

Оборотясь к глиняной стене, он трижды сплюнул и пробормотал хриплым голосом:

— Чур меня, ведьма, кикимора, водяница! — и со всех ног, насколько они были в его собственной власти, помчался из тупичка, выпуча пьяные, злобные, одурелые глаза, точно сгоняя с них какое-то сумасшедшее видение.

Глава девятая

Инвалиды — штрейкбрехеры

Единственная газета города Зузеля, «Золотая истина», вполне оправдывала свое название, печатаясь на деньги трех банкиров, одного прокурора и одной шестнадцатой секретаря Европейской Лиги, пятнадцать шестнадцатых которого были распределены между другими прирейнскими печатными органами.

Нет ничего удивительного, что убийство Пфеффера нашло в ней самое истинное освещение.

— Ребята! — процедил старший мастер типографии, наклоняясь над полученным материалом — Шасть сюда! Навострите уши!

Две дюжины наборщиков, худых, грязных, с лихорадочным блеском в голодных глазах, со свинцовыми полосами на щеках, столпились вокруг него:

— В чем дело, дядя?

—