Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф

за мной, приехали Кейнсы. Мейнард и Хьюберт отказываются от «Nation», и мы, без сомнения, поступим так же[970]. И вот уже осень; зажигаются огни; Несса на Фицрой-стрит, в большой сыроватой комнате с газовыми лампами и кучей неразобранных тарелок и стаканов на полу; спрос на книги «Hogarth Press» растет; известность стала постоянной, а я никогда прежде не была такой богатой, купила сегодня пару сережек; и при всем при этом где-то внутри меня царит пустота и тишина. Вообще-то я не очень переживаю, ведь мне нравится метаться из стороны в сторону и то, что меня подстегивает так называемая реальность. Если бы я никогда не ощущала этого необычайного всепоглощающего напряжения от волнения, отдыха, счастья, дискомфорта, я бы превратилась в молчаливую и на все согласную куклу. Вот с чем нужно бороться, и, просыпаясь рано утром, я говорю себе: «Борись, борись!». Если бы я могла уловить это чувство, я бы так и сделала, – ощущение того, как звучит реальный мир, когда тишина и одиночество выхватывают тебя из него; ощущение, которое приходит ко мне, когда все вокруг кажется приключением; ощущение странной свободы, денег и возможности делать что хочется. Я иду за билетами в театр («Матриарх[971]»), просматриваю список дешевых экскурсий и сразу же принимаю решение поехать завтра в Стратфорд-апон-Эйвон[972] на ярмарку – почему бы и нет? – или в Ирландию, или в Эдинбург на неделю. Вряд ли, конечно. Но все возможно. И этот диковинный скакун – жизнь как она есть. Получилось ли передать то, что я хотела сказать? На самом деле я еще даже не пыталась прикоснуться к пустоте.

Странно, но я вдруг подумала, что скучаю по Клайву. Кстати, мне пришло в голову, что Артур Стадд[973] был еще одним «ярким молодым человеком». Но в нем, по сравнению с Бернаром[974] и Жоффруа[975], было нечто невинное; он говорил в нос, и у него был мягкий гортанный голос, и лысый лоб, и довольно красивые карие глаза, как у собаки – в чем-то он действительно напоминал пса. Он путешествовал, был знаменит и богат; у него была тучная мать, которую он недолюбливал, чем завоевал симпатию моей матери. У него были толстые красные руки, а рисовал он в манере Уистлера[976], жестикулируя над холстом и создавая небольшой приятный мелодичный натюрморт, которым, как ни странно, в очередной раз оставался доволен. «Быть художником» вошло у него в привычку, как хобби. Он жил в прекрасных комнатах на Чейн-Уок[977]; в них висели картины с бледными девушками, розовыми облаками, реками и фейерверками, в том числе авторства Уистлера. Он уехал на Самоа, возможно, писать портрет Уистлеров, и вернулся, когда Стелла [Дакворт] умерла, и, думаю, очень горевал по ней. Он любил ее в своей неуклюжей бесплодной манере. Потом он написал небольшие стихи об Итонском колледже, который любил, и надеялся быть похороненным там. Но почему такого выдающегося человека заботит, где его похоронят? В нем была какая-то неумелость – он ничего толком не умел, – но для нас, детей, была также романтика; он совершал экстравагантные, невообразимые поступки – например, брал такси и вдруг вез нас играть в крикет на стадионе «Lord’s» – это я помню. Полагаю, он был цветом Итона и 1890-х, искусства, Парижа, среды художников и Челси. Однажды он прислал мне открытку из Сент-Айвса и стихотворение об Итоне, а потом – потом вдруг грянула война. Будучи бесконечно добрым, щедрым и неумелым человеком, он пытался сделать и, несомненно, сделал много полезного для беженцев и умер, насколько мне известно, богатым холостяком, которому, кажется, было немногим больше пятидесяти. Еще один «молодой человек» – не совсем яркий, но близкий по духу в моих воспоминаниях, скромный, свежий, непредсказуемый и всегда очень гнусавый.

13 октября, воскресенье.

Мне пришел в голову вопрос: «Как хорошо я могу представить себе жизнь Нессы теперь, когда Анжелика в школе?» Можно ли вообразить чужую жизнь? Разве что чуть-чуть. Этим тихим пасмурным утром Джулиан вез ее из Кембриджа. За городом солнечно и туманно. Она села в машину на Кингс-Парад[978], где стоят продавцы газет, а молодые люди спешат, полагаю, на завтрак. Потом они едут, руководствуясь бумажной картой; Джулиан напряжен, смотрит сквозь очки. Возможен достаточно интимный разговор, о чем я, впрочем, никогда не узнаю, а может, он просто ворчит и недоговаривает, хотя Несса все понимает. Она очень взволнована и в то же время практична. Джулиан тоже взволнован. Им обоим не терпится увидеть Анжелику. Какой будет эта встреча? Она спустится вприпрыжку по лестнице и забежит в каминную комнату для встреч. «Взлетит в объятия Нессы». Несса обнимет ее крепко-крепко, чтобы снова ощутить тело своей дочери. Джулиан назовет ее «дорогуша». Они вместе выйдут в парк. Анжелика с удовольствием похвастается знанием правил, дорожек и лучших мест, где можно посидеть; другие девочки будут улыбаться, когда она станет их называть: «Это Клаудия, а это Энни. Вот мисс Колли, а вот миссис Кертис». И все это время они будут ощущать комфорт и волнение от того, что они вместе – от того, что они только начали проводить время вместе. Несса затронет много тем: счастье, учебу, симпатии, одиночество, перемены в жизни. Они будут очень гордиться друг другом, но отстраняться. Джулиан будет оглядываться по сторонам сквозь свои очки и, рискну предположить, не найдет никого лучше Нессы и Анжелики; простой неотесанный парень, которого я, возможно, даже не узнала бы сейчас. Ибо – как я собираюсь сказать Нессе в среду – ты ревнивая женщина, которая не хочет, чтобы я узнавала ее сыновей; всегда отдаешь, но ничего не берешь взамен; боишься дающих. Что же она ответит?

Леонард продолжает перекладывать яблоки, и поэтому я не могу писать ничего, кроме дневника – как же приятно его так называть. Жаль, кстати, что я не могу писать более лаконично и с меньшим количеством причастий настоящего времени. Моя беспечность шокирует меня. Природа мстит и не дает мне писать сейчас больше часа.

23 октября, среда.

Так и есть – я пишу всего час, потом откидываюсь назад, чувствуя, что больше не выдерживаю напряжения, потом печатаю на машинке и заканчиваю к полудню. Хочу резюмировать здесь свои ощущения перед публикацией [24 октября] «Своей комнаты». Немного страшно, что Морган не будет ее рецензировать*. Начинаю подозревать, что у книги резкий феминистский тон, который не понравится моим близким друзьям. Итак, я прогнозирую исключительно уклончиво-шутливую критику от Литтона, Роджера и Моргана – и больше ничего; пресса проявит благосклонность, назовет книгу очаровательной и энергичной; на меня как на феминистку