Андрей Белый. Между мифом и судьбой - Моника Львовна Спивак

градация ночного Берлина: полуприличных и неприличных плясулен, игорных притонов, вплоть до курилен опиума <…>[800].

«О петля и яма тебе, буржуазный Содом!»[801] — библейски выражает Белый свое отношение к Европе.

* * *

Яростные нападки Белого на танцевальную эпидемию, охватившую Европу, на первый взгляд кажутся весьма логичными, имеющими ясные «духовные» причины и корни.

Обличительные филиппики Белого в «Кризисе жизни» и «Одной из обителей царства теней» почти дословно совпали с критикой современного танца со стороны Марии Сиверс, содержащейся — что важно! — в ее предисловии 1927 года к лекциям Штейнера об эвритмии:

Молодые девушки выступают сейчас на сцене или в обществе, даже в Париже, с вихляющими движениями в бедрах и плечах, какие им привили буги-вуги и тому подобные негритянские танцы, сделавшись в них второй натурой. Этого вечного вихляния членов они совершенно не замечают. Оно происходит, как завод в заводной игрушке, как какой-нибудь гипноз или эпидемия. В лесу, на берегу моря — повсюду вас душат граммофоны; везде слоняются, толкают друг друга пары. Общественные танцы, — которые, казалось, были погребены после того, как декоративные элегантные французские танцы перестали привлекать наших спортсменов, после того, как вальс и полька перестали быть интересными, — теперь возродились снова, в этой грубой и примитивной форме сымитированных негритянских танцев. «Нам нравится в них ритм», — говорили молодые девушки, когда я спрашивала, что именно их привлекает в этих танцах. Но ведь этот ритм, собственно, не ритм. Он аритм, он противоритм, земная сила, поднятая вихрем, точно молотком отколоченный или, наоборот, крадущийся, толкающий такт, повышенная пульсация крови при притупленном сознании. Посмотрите только на эти фигуры во время танцев, на эти расплывающиеся, тускнеющие лица, особенно у мужчин, вдруг страстно, на всех возрастных ступенях полюбивших танцы. Этими танцами оказывалось воздействие на низшие инстинкты, и завоевывалась впадавшая в запустение душа пресыщенного человечества. Однако то, что у негров являлось живостью, то у нас становится механикой. Демоны машин врываются при помощи всего этого и овладевают человеком в его движениях, в его жизненности. <…> Человека при этом нет. Есть только интеллектуальный автомат с чувственными отправлениями[802].

Естественно, что Сиверс спасение Европы от деградации и танцевальной эпидемии как ее проявления видела в учении Штейнера и в эвритмии, открывающей человеку духовный мир и защищающей от впадения «в животное состояние, от сна и механизации». В «Кризисе жизни» и в «Глоссолалии» эвритмическая альтернатива танцу открыто заявлена. В Советской России Белый прямо об эвритмии и Штейнере писать уже не мог, так как здесь антропософское общество в 1923 году было закрыто. Но, кажется, в том числе и об эвритмии говорил он, двусмысленно используя стиховедческие термины в киевской лекции 28 февраля 1924 года «Ритм жизни и современность»:

Ритм — динамизирование хаоса, превращение его в хоровод <…>. Нужно взяться за руки, образовать цепь, круг. Хаос противоречий нужно превратить в танец. Понять современность — образовать хоровод, круг, цепь. Это и есть быть в ритме, не нарушать движений соседа, не наступая никому на ногу. <…> Ритм мы воспринимаем тогда, когда видим, как каждая стопа играет ей свойственную роль. Ритм — рассмотрение каждой отдельной стопы в целом, определение того места, которое каждая часть занимает в коммуне стоп[803].

Совпадения в оценках танца Сиверс и Белого столь значительны, что случайными быть не могут. Очевидно, что разительное сходство позиций обусловлено не знанием текстов друг друга, а общностью мировоззренческой. Это — дорнахский взгляд.

Транслируя дорнахскую позицию, Белый в «Одной из обителей царства теней» выступил одновременно и вполне в русле отечественной публицистики. Обличение бездуховности буржуазной Европы в целом и Берлина в частности было общим местом многочисленных отзывов и очерков о загранице. Модные публичные танцы, действительно ставшие в начале 1920‐х визитной карточкой германской столицы, откровенно шокировали непривычных русских и потому оказывались наиболее удобными объектами критики[804].

О танцующем Берлине писал И. Г. Эренбург: «В Берлине столько же „диле“, сколько в Париже кафе, в Брюсселе банков, а в Москве советских учреждений. Танцуют все, всюду и везде, танцуют длительно и похотливо»[805]. На берлинский «восьмичасовой танцевальный день», который обязывает к тому, «чтобы все от 4 до 7 и от 9 до 2 ночи бежали толпами в „диле“»[806], сетовал В. В. Маяковский. И уж вовсе в унисон с Белым бичевал берлинские нравы С. А. Есенин:

Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет, здесь жрут и пьют, и опять фокстрот…. Матушка, пожалей своего бедного сына!..[807]

В общем, в негативной оценке берлинской танцевальной горячки Белый не был ни одинок, ни оригинален.

* * *

Однако обличительный пафос Белого-публициста, рассказывающего о том упадочном впечатлении, которое на него произвела Европа, вопиющим образом противоречит фактам биографии Белого-эмигранта. Открыто заявленное в «Кризисе жизни» неприятие современного танца не помешало Белому потом — в период эмиграции (1921–1923) — страстно увлечься именно теми плясками, которые он сам так жестко осуждал. А увлечение танцами не помешало после возвращения из эмиграции продолжить их критиковать.

Танцующий Андрей Белый производил впечатление шокирующее. Он воспринимался современниками как курьезная «достопримечательность» Берлина и, в свою очередь, подвергался критике и насмешкам:

За Андреем Белым, провозгласившим культ фокстрота и джимми, бродила по дансингам толпа друзей. «Всё танцует?» — «Танцует! И как!» — Рассказывались анекдоты, высказывали предположения, что «Борис Николаевич окончательно рехнулся», и все это с тем оживлением, с которым в среде богемной говорят о самоубийствах, —

вспоминал М. А. Осоргин, подчеркивая, что «танцевал он плохо, немного смешно» и что «русские над ним подсмеивались»[808].

А. В. Бахрах вообще отказывал Белому в умении танцевать. Он гневно вопрошал: «<…> можно ли, строго говоря, называть танцами его плясовые упражнения?»[809] И давал очевидный, на его взгляд, ответ:

Он словно бравировал своими «хлыстовскими» радениями, из вечера в вечер посещая второсортные танцульки, размножившиеся тогда по Берлину, как поганки после дождя, и какие-то сомнительные кабачки, привлекавшие его тем, что они были «под рукой». <…> Белый приглашал дам, молоденьких девиц, пожилых матрон — собственно, ему было вполне безразлично, кто с ним пляшет, кто его партнерша — и так как было тогда не принято от приглашения отказываться, он обрекал на некий «танцевальный эксгибиционизм» кого попало. А ведь его танец неизменно принимал какой-то демонический <…> характер, доводивший нередко его партнерш до слез и настолько публику озадачивающий, что