Религия - Тим Уиллокс

В крайнем случае, безвредное.

Люди в лодках молчали, каждый заключенный в свой круг темноты. Каждый знал: единственным поводом вернуться домой станет собственное увечье. Они черпали утешение в сознании, что смерть, когда она придет, будет мученической, что их жертва может спасти жизнь и свободу тех, кого они любят, от ярма ислама.

Тангейзер с Борсом сидели в последнем из трех баркасов, в которых разместились пятьдесят мальтийских и испанских солдат, двенадцать монахов-рыцарей и сержантов ордена, разнообразные припасы, десять рабов в кандалах и несколько овец, головы которых закрыли, чтобы животные не блеяли. Огромная черная тень холма Скиберрас поднималась слева, сверкая таким количеством факелов и костров, что они могли поспорить с огоньками, в изобилии разбросанными по небесному своду. На склоне холма, обращенном к морю, южнее форта Сент-Эльмо, там, где береговая линия делала резкий поворот, турецкий рабочий батальон возводил что-то похожее на частокол, хотя Тангейзер так и не понял, от чего тот должен защищать. Затем тишину прорезало могучее песнопение. Плавные подъемы и падения голоса имама, ритмические повторения волновали его сердце. Коран был наставлением Аллаха человеку, и арабский был тем языком, которым Он говорил. Его нельзя переводить ни на один другой язык. Хотя слова с такого расстояния были неразличимы, вызванная ими реакция — непроизвольное напряжение в животе, внезапная нехватка воздуха в легких, биение пульса в ушах и висках, — не вызывала сомнений, ибо за свою жизнь он слышал их слишком часто, на слишком большом количестве залитых кровью полей.

Слова и ритм были словами и ритмом аль-фатихи, суры завоевания.

Подчиняясь ритму пения имама, Тангейзер забормотал по-арабски:

— Если кто-то не верит в Аллаха и Его пророка, для тех, кто отвергает Его, мы готовим адское пламя.

Борс покосился на него.

— Слушай, — сказал Тангейзер, — львы ислама ревут.

Огни сумасшедших взрывов разорвали в клочья темноту рядом с холмом, когда не менее сотни осадных пушек дали первый залп, от которого люди едва не задохнулись. Языки пламени, оранжевые, желтые и синие, вырвались из кулеврин, жерла которых были украшены драконьими головами, снопы искр поднялись в напоенный ароматами ночной воздух. В короткой, но яркой вспышке света, выброшенного из стволов орудий, они увидели солдат, выстроившихся на склоне чудовищно огромными квадратами. Солдат были тысячи, десятки тысяч.

И все они сгорали от желания увидеть лик Господень.

— Клянусь стигматами Христа! — воскликнул пораженный Борс.

В ошеломленной тишине, наступившей вслед за чудовищным грохотом, имам выкрикивал наставления толпе верных. Орды гази отвечали как один человек, восторженным ревом, который был громче и гораздо страшнее пушечного грохота.

— Аллах акбар!

Крик разнесся по воде, словно ветер из ворот ада. Никто из христиан никогда не слышал ничего подобного, и кровь каждого похолодела, как воды Стикса.

— Аллах акбар!

— За Христа и Крестителя! — заорал Борс, поскольку не любил проигрывать, и люди в лодках подхватили его крик.

Но их было мало, они остались неуслышанными, а глотка тысячной толпы разверзлась снова:

— Аллах акбар!

И Тангейзер понял в этот миг, как поняли и остальные, и не только в рядах мусульман, что это был первобытный вопль сокровенной части его души. Крик, который отдавался эхом тысячелетий. Это был голос бога, чья власть была безграничной, когда остальные боги еще не родились, чье могущество подавляло все меньшие верования и культы, чье правление переживет все прочие идолы, которым предстоит рассыпаться в пыль. Это был приказ упасть на колени перед алтарем войны. Приглашение утолить ту жажду, которая вечно терзала людей и которую невозможно утолить до конца. Дыхание Тангейзера прервалось, слезы навернулись на глаза. Он стер их и вдохнул квинтэссенцию того, что означает быть смертным. Что значит — быть человеком. Только это, ничего, кроме этого, в основе и на вершине всего.

— О мой Бог, — сказал Борс. Его глаза тоже блестели слишком ярко. — О мой Бог.

Боевой клич мусульман сменился невнятным грозным шумом, воинственные отряды янычаров выступили вперед, замелькали вспышки мушкетных выстрелов. Затем завыли трубы, высоко взвились знамена, и невидимые орды покатились по склонам холма к форту Святого Эльма.

Форт ответил пушечными выстрелами и треском аркебуз над бастионами. Турецкие бомбы разрывались, вспыхивая, высоко в воздухе, и, когда первая волна достигла рва и попыталась перебраться через него по наскоро сколоченным мосткам, ослепительные сгустки греческого огня вылетели из-за стен христианского форта, горящие горшки понеслись вниз через вспугнутую темноту, поражая врага. Прошло несколько минут, и под юго-западной частью стены сделалось светло от тел горящих людей, взрывающихся снарядов и озер огня. Света было достаточно, чтобы шестнадцатифунтовые пушки Сент-Анджело открыли огонь, ядра просвистели высоко над головой конвоя и пропахали кровавые борозды в рядах мусульман. Кислый дым пополз над водой в сторону лодок, завивающиеся струйки потянулись вверх к лику луны. Гребцы навалились на весла, и лодки заскользили сквозь жар и туман, словно корабли, везущие аргонавтов на дальний берег Проклятия. Затем послышалась ружейная стрельба, в каких-то трех сотнях футов впереди, и кто-то прокричал по-испански:

— Нехристи напали!

Тангейзер рассмотрел, что творится впереди, за посеребренным сумраком. В клубах дыма незаметно подкрался турецкий баркас, с которого открыли мушкетный огонь по борту их головной лодки. На борту сбились в кучу блеющие овцы, испуганные люди, весла беспорядочно вздымались и падали, дергая лодку в разные стороны, а турки остановились в тридцати футах, перезаряжая ружья. Несколько турецких лучников осыпали пришедших в замешательство христиан дождем стрел из луков, сделанных из козьих рогов. На баркасах христиан было всего несколько ружей — огнестрельное оружие переходило в Сент-Эльмо от мертвых к живым. Вторая лодка резко свернула и устремилась к докам форта Святого Эльма. В данных обстоятельствах разумное решение. Тогда, скорее всего, второй залп должен прийтись по баркасу Тангейзера. После чего турки, не торопясь, прикончат их всех. Борс вскинул на плечо дамасский мушкет.

Тангейзер остановил друга.

— Побереги его, старина.

— Я зашел так далеко не для того, чтобы утонуть, как подстреленный матрос.

— Я тоже.

Они сидели на носу баркаса, перед ними устроились пять братьев из Арагонского ланга, одетые в полный боевой доспех. Кавалер Иероним Айгабелла из Героннского монастыря был их командиром. Тангейзер вцепился в него, и Айгабелла, человек с пронзительным лицом фанатика и глазами: черными и блестящими, как стеклянные бусины, повернулся к нему.

— Прикажи своим братьям пересесть на корму, чтобы их вес задрал нос баркаса. — Тангейзер указал и обрисовал руками. — Затем пусть рулевой правит в середину борта турок по касательной. Ты меня понимаешь?