Головнин. Дважды плененный - Иван Фирсов

Глядя виновато на спутников, командир признавал правоту матросов, изредка, вполголоса упрекавших его за плен, и в то же время он ощущал сочувствие офицеров. «Великодушные поступки Мура и Хлебникова при сем случае еще более терзали дух мой: они не только не упрекали меня в моей неосторожной доверенности к японцам, ввергнувшей их в погибель, но даже старались успокаивать меня и защищать, когда некоторые из матросов начинали роптать, приписывая гибель свою моей оплошности».

…Больше тысячи верст под конвоем прошагали тернистым путем россияне. За долгий путь командир «Дианы» не раз вспоминал случившееся, размышлял, подбадривал товарищей. Временами разное лезло в голову, но он не терял теперь присутствия духа. «Мысль о вечном заключении ужасала меня в тысячу раз более, нежели самая смерть. Но как человек и в дверях самой гибели не лишается надежды, то и мы утешали себя мечтою, не представится ли нам когда-нибудь случай уйти».

Когда невольникам развязали руки, Головнин не изменил своей натуре. Он начал вязать дневниковую летопись из ниток. Из рукавов и полы сюртука он выдергивал белые и черные нитки и связывал их в единую цепочку узелками. Мрачные события запоминались черными узелками. Их было больше. Редкие мгновения радости отмечались белыми…

По пути удивляло дружелюбное отношение простых японцев в деревнях. На ходу они совали пленникам лепешки и пироги, на редких привалах потчевали родниковой водой и даже приносили тайком сакэ…

Спустя два месяца после захвата пленников поместили в специально построенную для них тюрьму в городе Хакодате. Они «увидели большой, почти совсем темный сарай, в котором стояли клетки, сделанные из толстых брусьев, совершенно подобные клеткам птичьим, кроме величины; притом темнота не позволяла обозреть их вдруг». Головнина посадили в отдельную клетку. Потянулись томительные месяцы неволи. К заключенным приставили разбитного японца Кумаджеро, которого следовало обучать русскому языку, как переводчика, а через неделю начались допросы у градоначальника. Дотошный чиновник выпытывал у каждого моряка всю подноготную, начиная с отца и матери… Иногда они удивлялись: почему вы служите на одном корабле, будучи из разных городов?

— Мы служим не своим городам, а всему отечеству, — не без гордости отвечали россияне.

На втором допросе десятки раз спрашивали о Резанове и Хвостове. В третий раз градоначальник вынул из-за пазухи несколько бумаг. Одну из них он передал через чиновника и предложил прочитать. Взглянув на листок, моряки встрепенулись, а Мур «упав на колени и приложив письмо к лицу, горько плакал».

И немудрено. Это была первая весточка с воли, с борта родной «Дианы». «Боже мой! — писали друзья. — Доставят ли вам сии строки и живы ли вы? Сначала общим мнением всех оставшихся на шлюпе офицеров, утверждено было принимать миролюбивые средства для вашего освобождения; но в самую сию секунду ядра с крепости пролетели мимо ушей наших на дальнее расстояние через шлюп, отчего я решился произвести и наш огонь. Что делать? Какие предпринять средства? Малость наших ядер сделала мало впечатления на город; глубина не позволяла подойти ближе к берегу; малочисленность наша не позволяет высадить десант, и так, извещая вас о сем, мы предприняли последнее средство: поспешить в Охотск, а там, если умножат наши силы, то возвратимся и не оставим здешних берегов, пока не освободим вас или положим жизнь свою за вас, почтенный начальник, и за вас, почтенные друзья. Если японцы позволят вам отвечать, то предписывай, почтенный Василий Михайлович, как начальник; мы все сделаем на шлюпе; все до одного человека готовы жизнь свою положить за вас. Июля 11 дня 1811 года.

Жизнью преданный Петр Рикорд.

Жизнью преданный Илья Рудаков. и проч. и проч. »…

В петровском Уставе Морском предусмотрена замена командира корабля в плавании, ежели он убит в бою, не дай Бог помрет или ранен тяжело и не в силах управлять кораблем. На «Диане» произошел редкий случай. При живом и здравствующем капитане, находящемся от своего родного корабля всего в пяти-десяти кабельтовых, в командование шлюпом вступил его боевой заместитель Петр Рикорд.

Покидая коварную бухту у Кунашира, моряки по праву окрестили ее навечно заливом Измены.

Первым встретил Рикорда в Охотске его и Головнина старинный приятель, командир порта, капитан 2 ранга Михаил Миницкий. Дружба тянулась нитями издалека, из стен Итальянского дворца в Кронштадте, с кадетских времен.

В первый же день, выслушав горестную историю и видя настойчивость товарища, Миницкий коротко сказал:

— Пиши рапорт на меня.

Командир порта сел рядом и, заглядывая в писанину Рикорда, не откладывая дела, строчил донесение Иркутскому губернатору Николаю Трескину.

Из рапорта капитан-лейтенанта П. Рикорда начальнику Охотского порта: «11-го числа в 8 часов поутру по обещанию своему наш командующий вместе с мичманом Муром и штурманом Хлебниковым на 4-х весельном яле поехали в город. На морском берегу встретили их японские чиновники и после продолжительной по азиатскому манеру церемонии мы увидели в зрительную трубу их шествие в городские ворота в сопровождении великого числа людей и японских чиновников.

Возможно ли было предузнать, что мы их видим в последний раз? Насильственные в глазах наших совершившияся японцами поступки не оставили ни малейшего сомнения к утверждению печальной истины, что начальник наш, вместе с гг. офицерами и 4-ю человеками матрозов, силою в их селении задержаны.

После такого яснаго со стороны японцев неприятельскаго к нам расположения я не предвидел никаких возможных средств к проведыванию об настоящей участи наших нещастных ими захваченных, поступить же силою — разорить только ничего незначущее в разсуждении нашей потери селение, а через те жизнь наших нещастных подвергнется явной величайшей опасности».

Наутро донесение командира порта отправилось в далекий Иркутск, а друзья коротали время за чаркой, прислушиваясь к порывам осеннего ветра, бросавшего пригоршни воды в окно.

— Теперь вся надежда на Петербург, — вздыхал Рикорд, не переставал размышлять о случившемся. Днями он находился на шлюпе, начали разгружать судно, готовить к зимней стоянке, вечерами сходил на берег, гостил у Миницкого.

— Образуется, брат, не тревожься, — успокаивал товарища командир порта. — В Петербурге, чаю, Сарычев в сих делах не новичок, он волокитить не станет.

— Добро бы так, — не успокаивался Рикорд, — а ежели чиновники в губернии проспят? А ну как бумаге ход не Дадут?

Спустя две недели, убедившись, что шлюп готов к зимней стоянке, неугомонный Рикорд объявил Миницкому.

— Вот что, Михаил Иваныч, дай-ка мне лошадку, ежели сможешь, какого проводника. Отправлюсь-ка я в Иркутск, а оттуда, быть может, и в Петербург. Вся судьба Василия Михайловича и других людей на моей совести. Кто еще об них станет печтись?

Миницкий особенно не отговаривал, но засомневался:

— Ты-то в жизни верхом на жеребце скакал? Нет. А сие, братец, не на собаках ездить, набьешь задницу, света не взвидишь.