Анатомия любви - Спенсер Скотт

Остаток ночи выпал из моей памяти. Помню легкое, почти смущенное молчание, но оно длилось всего мгновения. Джейд сказала, ей кажется, что ее кровь фосфоресцирует. В какой-то момент я расплакался, но довольно быстро овладел собой. Мы о чем-то говорили, только я не помню о чем. Просто говорили. Я начал проваливаться в сон, но потом Джейд что-то сказала. Не помню, что именно, однако звук ее голоса заставил меня лечь на нее, и мы снова занимались любовью, довольно долго. «Нет, стой, стой», – произнесла Джейд, перевернула меня и легла сверху. Она обеими руками обхватила меня за щеки, впилась мой рот долгим поцелуем, а затем любила меня очень медленно, пока мы оба не кончили. Снова были разговоры. Окна сделались ярко-серыми. Мы почти провалились в сон, словно скатившись в горную расселину. Она лежала на животе, свесив с кровати одну ногу и выставив мягкий, гладкий зад. Я вошел в нее сзади, но только когда коснулся груди, понял, что она давно спит.

Через несколько часов горничная отперла дверь и открыла ее настолько, насколько позволила цепочка. От пронзительного металлического звяканья мы оба проснулись и сели на постели. Дверь была приоткрыта на три-четыре дюйма. Мы увидели крапчатый зеленый рукав униформы горничной.

– Мы еще спим! – крикнул я.

Джейд снова скользнула в кровать. Комнату уже наполнял тусклый белый свет, и я огляделся. Мы оба были покрыты засохшей кровью. Простыни заскорузли от нее. Если бы мы не накинули цепочку, несчастная горничная вошла бы и, наверное, упала в обморок. Неподвижные, мы наверняка выглядели как жертвы чудовищного убийства. Кровь была у нас на ногах, на бедрах и на руках. Кровь была у нас в волосах и в уголках губ. Сами губы запеклись от нее.

Обсуждать тут было нечего. На следующий день я отправился с Джейд к зданию автовокзала и вместе с ней сел в автобус до Стоутона. Дорожная сумка Джейд раздулась, словно больная черная рыбина: вместо того чтобы оставить окровавленные простыни, мы украли их. На самом деле мы сделали это из деликатности, решив, что пусть лучше гостиница понесет небольшой убыток, чем горничная увидит заскорузлые коричнево-красные тряпки. И хотя намерения у нас были самые благие, момент, когда мы заталкивали простыни в сумку Джейд, оказался весьма двусмысленным. «Воровать из второсортной гостиницы», – покачала она головой, будто этот проступок отражал нашу сущность, нашу готовность совершать преступления, большие и малые, и нашу судьбу вечно оставаться за бортом нормальной жизни.

Были, разумеется, и другие сомнительные моменты. На оплату гостиничного счета ушли все мои деньги, и у меня не хватало наличных на билет до Стоутона. Я хотел получить деньги, сдав обратный билет до Чикаго, который стоил около сорока пяти долларов, но Джейд настояла, что заплатит за автобус сама. Мне показалось, это не из щедрости. Ее грела мысль, что у меня имеется обратный билет, и ее потребность в этом билете тревожила меня. Было и другое. Мы то ясно видели перед собой цель, то теряли ее: нам непрерывно все напоминало, насколько до сих пор неполно наше воссоединение. Автобус был набит до отказа, что меня ошеломило. Я смотрел в концы прохода, качая головой:

– Повезло, что удалось сесть рядом. Я и не подозревал, что столько народу едет в Стоутон. Просто невероятно.

Джейд поглядела хмуро, отняв у меня руку:

– Этот автобус делает много остановок, Дэвид. Например, в Олбани. Господи. Это так в твоем стиле, считать, раз ты едешь в Стоутон, то и все остальные едут туда же.

Я улыбнулся, потому что на самом деле мне нравилось, как Джейд размышляет об особенностях моего характера, как невод ее разума неожиданно погружается в меня, одаривая чем-то, живущим и плодящимся в недрах ее души. Размышлять друг о друге было частью наших романтических отношений, и я улыбнулся, слушая Джейд, улыбнулся и продолжал улыбаться, а потом ощутил, как улыбка увяла, поскольку до меня наконец-то дошло, что она высказала свою мысль не из заинтересованности во мне, а из раздражения. И еще из недоверия.

Был самый обычный солнечный день. В автобус просачивались выхлопные газы, может, сквозь заплату на проржавевшем полу, и слабая вонь бензина заполняла салон. Джейд держала меня за руку и глядела в окно, а я откинулся на спинку сиденья и смотрел на ее отражение в тонированном стекле. Потом она опустила голову мне на плечо и задремала, а я время от времени целовал ее волосы, как можно осторожнее, стараясь не разбудить. Я не был до конца уверен, что она спит. Она дышала глубоко, и лицо было расслаблено, однако сжимала мою руку с прежней силой.

Теперь я оказался вне закона, шанса вернуться в Чикаго незамеченным, прокрасться обратно в старую жизнь не осталось. Условно-досрочное разлетелось вдребезги, и собрать его воедино уже не получится. Деспотизм условного освобождения проявляется в иллюзии доверия, а я подорвал это доверие со страстностью и экспансивностью моего истинного «я». Приговор суда – если меня схватят и притащат туда – за нарушенные условия освобождения будет суровее, чем за сожженный дотла дом и пять жизней, оказавшихся под угрозой гибели. Если тем поступком я заработал себе три года постоянного пребывания в клинике и неопределенный период под надзором суда, то за побег я точно получу гораздо, гораздо больше. Правда состояла в том, что избранный мной путь был четко вычерчен тонкой красной линией, означавшей явную опасность, однако правда, лежавшая глубже, заключалась в том, что мне было плевать.

Последние четыре года моей жизни остались где-то за спиной, и было еще слишком рано для воспоминаний и сожалений. Я совершал побег из одной жизни в другую, и хотя не знал наверняка, во что это выльется в итоге, я все равно всем сердцем отдавался бегству: легкомысленно, самонадеянно и с абсолютной уверенностью. В оставленной позади жизни я тосковал только по Энн, но даже это сожаление было освещено надеждой. Я подумал, что не потребуется какого-то особого вмешательства судьбы, чтобы в один прекрасный день Энн стала частью того мира, который нам с Джейд суждено создать.

И вот я ехал на север, в Стоутон, штат Вермонт, чтобы жить вместе с Джейд, чтобы подружиться с ее друзьями, подчинить свои порывы ее жизненному ритму, постараться – потому что таково было ее желание – найти для себя место в их коммуне, причину, помимо моей любви к Джейд, чтобы остаться.

Дом, в котором она жила, был очень похож на дом на Дорчестер-авеню в Чикаго, викторианское чудовище, только еще более внушительное, распухшее до гигантских размеров. На одном лишь крыльце запросто можно было проводить концерты. Шар из красного дерева, украшавший перила лестницы на второй этаж, был размером с детскую голову. По меньшей мере лет десять в этом доме существовала студенческая коммуна. Это был дом с репутацией, обросший легендами, даже получивший имя: «Гертруда». Можно было сказать: «На следующий год, наверное, сниму угол в „Гертруде“», и тебя бы прекрасно поняли. Дом был перегружен мебелью. Было не принято вывозить свои пожитки, если их успевали приспособить для общей пользы. В гостиной было негде ступить от диванов, оттоманок, кресел-качалок из Новой Англии и растений в горшках. Кухня ломилась от разных приспособлений, оставленных изредка встречавшимися жильцами-гурманами, которые подпадали под очарование дома и освобождались от него. Здесь была уйма электрических зубных щеток и, как я обнаружил позже, даже коммунальный запас вибраторов, оставленных женщинами, предположительно ведущими теперь более счастливую сексуальную жизнь. Одна из легенд о «Гертруде» утверждала, что по утрам в воскресенье дом гудит как огромный улей из-за полудюжины жужжащих хором вибраторов.