Избранник ада - Николай Норд

Эти слова его заставили меня внутренне затрепетать – я, вдруг, вспомнил золотого паука из шкатулки Софьи. Уж не в нем ли запрятан этот самый рубин, являющийся ключом к порталу в пещере Бурого Великана? Более понятным теперь было и то, кто такой был изображен на стене в склепе Грандье в виде двуликого существа. Как-то все странно и пугающе сплеталось вокруг меня – всевозможные артефакты, события прошлого и настоящего. Я оказался в неком водовороте, едва ли не центральной фигурой, который неизвестно еще куда затащит меня.

– Да, это занимательно… – промямлил я, остерегаясь поделиться своими мыслями со следаком. – А кто такие, по сути, андрогины, Юрий Эдуардович?

– По легенде – это перволюди, пытавшиеся отобрать власть у самого Бога. Когда это им не удалось, они куда-то таинственно исчезли. Думаю, им удалось скрыться в Срединном мире. Впрочем, их мог уничтожить и сам Бог… Тут такой клубок запутался! Эх, Боря-Боря, как мне тебя сейчас не хватает! Чисто по-человечески! – патетически закончил Юрий Эдуардович, едва не всхлипнув.

«Хватит слюни распускать, Юра! Давай, прощайся с Колей, у нас сегодня еще работы невпроворот», – это опять застучал мелок по доске

– Ну вот, он и с того света командует, все еще себя старшим по званию чувствует, а ведь я теперь не майор, а тоже подполковник, как и он когда-то. Впрочем, начальство полагает, что пора ему полковника присвоить, посмертно, так сказать. Опять же, оклад увеличится, который Люда получает.

Юрий Эдуардович дал мне пропуск на выход, отодвинул от себя портрет Бориса и, уже не глядя на меня, вовлеченный во что-то иное, глухо пробормотал, как из бетонного бункера:

– Давай, Коля, иди себе. Иди…

…Черная, как гроб в ночи, «Волга» привезла меня домой за двадцать минут до Нового, 1970 года.

В квартире я был один – родители праздновали Новый Год у тети Нюры, домой вернутся только послезавтра. Я разделся до трусов, с наслаждением скинув с себя праздничную одежду и дав подышать телу воздухом. Приготовил себе соответствующую случаю закуску: порезанные на пятаки кружочки финского сервелата, ломтики горбуши – все из новогоднего праздничного набора, который отец получил на работе – солененькие капусту с помидорчиками, разогрел печеную куриную ножку с картошкой фри. В своей комнате накрыл этой снедью стол, откупорил шампанское, поставил початую бутылку виски, пепельницу, бросил рядом пачку «Кэмэла», воткнул в чернильницу свечку, зажег ее, выключил люстру и включил радио. И вовремя – оттуда послышался бой курантов. Я успел налить бокал шампанского и, на двенадцатом ударе часов, залпом выпил его.

С Новым Годом тебя, Коля, с новым счастьем!

Только когда и с кем оно теперь будет? С Софьей? С кем-то другой? Надо было решать этот вопрос. Странно быстро я к ней охладел. Еще утром я мечтал о ней, а сейчас ее образ оставался в моей памяти, как красивый лик на мастерски написанной картине. Но картину нельзя полюбить. И все же, почему-то казалось, что если не через два, теперь уже, дня, то все равно когда-то пути наши пересекутся… Черт бы побрал этого Юрия Эдуардовича – вроде, все устаканилось, все, вроде бы, неплохо стало, и вот, откуда ни возьмись, как бес из шкатулки, он выпрыгнул со своими делами.

Но к черту все мысли, сегодня мне надо выпотрошить всю душу, опустошить ее и просто отдохнуть. Решать буду послезавтра, на трезвую, не похмельную голову.

Я налил себе полстакана виски, выпил его, едва закусив, закурил и… заплакал. Не знаю почему. Такой большой и сильный парень с, казалось бы, твердым характером – и распустил слюни, словно детсадник.

Я сидел долго, совершенно бездумный. Я пил и курил, курил и пил. Сколько так продолжалось – не знаю, но когда свеча догорела, обе бутылки были уже пусты, а пепельница полна окурков. И я завалился спать.

…Я стал просыпаться от того, что почувствовал непорядок с сердцем, абсолютно доселе здоровым своим органом – оно замедлило свое биение и едва не остановилось, вызывая болезненное головокружение в мозгу. Одновременно с этим, мне стало зябко. В это время кто-то легонько стал похлопывать меня по плечу. Я открыл глаза и увидел, сидящим на стуле рядом с кроватью, бабая из моего детства, или лешего или, как там его, не знаю, как это существо правильно было бы назвать. Внешность его я уже описывал: черты лица и фигура недочеловека, все тело покрыто жесткой шерстью, кожистый курносый и широкий нос, голова клином, с рыжеватыми, словно бы, зачесанными назад короткими волосами. Небольшие круглые карие глазки, вполне человеческие, с такими же белками вокруг радужки. Несмотря на неказистость этих глаз, взгляд их излучал теплоту и действовал на меня успокаивающе, словно тихий, вечерний колокольный звон. Его ненормально-красный рот изображал подобие улыбки – точно я не могу описать это выражение лица лешего, боюсь ошибиться. Это надо было просто видеть, чтобы понять.

Ты видел, милый читатель, как улыбается горилла или шимпанзе? Вот и я – никогда, выражение радости на лице, когда она щерит рот – не в счет.

Итак, вижу я улыбающегося лешака, а ноздри мои терпкий запах зверя, вперемежку с человеческим потом, режет. А вокруг, насколько хватает глаз, снежная пустыня простирается, будто в чистом поле зимой оказался. Одна кровать моя в нем стоит и рядом бабай на стуле сидит. Но даже сидящим он был ростом с меня, ручища, плечи – куда там Коле Балуеву. И весом, наверное, с бурого медведя. Но не ему и не снежной пустыне вокруг, почему-то, удивился я, а тому, как это стул держится и не ломается под этой двадцатипудовой тушей.

Между тем лешак заговорил со мной, но беседа наша была не словесной, а, как бы, путем мыслеобмена.

– Помнишь меня, малыш? – спросил леший.

– Да, помню. Когда я был маленький, ты встретил меня с мамой у шестой бани. Еще кочаном в нее запустил, – неизвестно почему ответил я ему на «ты».

– Да, Коля, именно с тех пор я всегда был с тобой – вот уже лет пятнадцать. Кстати, ты можешь звать меня Уруссо – это мое имя. А теперь глянь-ка…

Лешак указал кожистой ладонью куда-то в снежную даль. Я посмотрел туда и в невообразимой дали, словно в мощный телескоп, увидел ту самую шестую баню, одиноко возвышавшуюся среди снегов, будто она не имела никакой принадлежности ни к городу, ни к какому иному населенному месту. И цепочку следов двух ног – моих и лешего. Они, через тысячи километров, вели сюда, к кровати, в которой я лежал. В некоторых местах двойная цепочка следов прерывалась, и был виден только один след «бабая».

– А вот там и там видны только одни твои следы? Я куда-то уходил, Уруссо? – спросил я лешака.

– Нет. Просто когда ты не мог совладать с Судьбой или тебе было больно и плохо, или грозила смерть – я нес тебя на руках. Вот, например, самый обрыв своих следов, видишь?

– Да…

– Тогда, тебе было семнадцать лет, и ты вечером провожал домой одну девчонку, с которой в кино познакомился. Помнишь, она жила в Нахаловке? Там и днем-то не местному опасно мотыляться по улицам, а тут вечер поздний, почти ночь. Там-то вас и повстречали четверо урок, а один из них на девчонку виды имел. Ну, пристали они к вам, потащили ее в подворотню. Ты, вроде, вступился за нее, но куда там против четверых, тебя сбили с ног и начали пинать куда не попадя. Девчонка тут испугалась, сбежала. А ты уже был в отключке и не мог отвечать уркаганам, еще немного и тебя бы добили совсем. Пришлось явиться мне, я главарю шею свернул – извини, совсем свернул, черт бы его побрал, видит бог, я не хотел. Ну, а остальным – кому ногу сломал, кому руку. Потом перенес тебя в больницу, там уложил на крыльцо перед приемным покоем и позвонил. Сам спрятался за угол. Тут сторож вышел, санитаров позвал, они-то и унесли тебя на носилках. Ты помнишь это?