Крест - Сигрид Унсет

Но, как ни жалок был теперь Мюнан, именно от общения с ним впервые начала как будто оттаивать окаменевшая печаль Кристин. Господин Мюнан с утра до ночи говорил об Эрленде. Если только он не сетовал на свои собственные злоключения, то рассказывал об умершем родиче и похвалялся его подвигами. Охотнее всего Мюнан повествовал о непутевой молодости Эрленда, о его буйном озорстве в те годы, когда юноша только-только вырвался в широкий свет, сначала из скучного Хюсабю, где фру Магнхильд гневалась на его отца, а отец гневался на старшего сына, а затем из Хестнеса, из-под опеки набожного, сурового приемного отца, господина Борда. На первый взгляд, эта болтовня господина Мюнана могла показаться довольно странным утешением для охваченной горем вдовы Эрленда. Но рыцарь по-своему любил Эрленда и всегда считал, что его молодой родич превосходит всех по красоте, доблести… да и по уму тоже.

– Вот только взяться за ум он никогда не желал, – прибавлял Мюнан с горячностью.

И хотя Кристин невольно думала о том, что вовсе не так уж хорошо было для Эрленда в шестнадцать лет попасть в королевскую дружину, имея такого наставника и вожака, как Мюнан, все же она не могла не улыбаться печально и нежно, когда старик, брызжа слюною и отирая слезы с морщинистых, покрасневших век, рассказывал об искрящейся жизнерадостности Эрленда в его ранней юности, еще до того, как он ввязался в несчастную историю с Элиной, дочерью Орма, и навсегда обжегся на этом.

Яммельт, сын Халварда, который вел серьезную беседу с Гэуте и Ноккве, с удивлением поглядывал на свояченицу. Она уселась на скамью, рядом с этим омерзительным стариком и Ульвом, сыном Халдора, человеком весьма угрюмого нрава, по мнению Яммельта. Но Кристин улыбалась, когда беседовала с ними и потчевала их. Прежде Яммельт никогда не видел ее улыбки. Оказалось, что она очень красила Кристин, а тихий, грудной смех свояченицы звучал совсем как смех юной девушки.

Яммельт говорил, что все шестеро братьев никак не могут оставаться дома, в усадьбе матери. Нечего было и думать, что какой-нибудь состоятельный и равный им по рождению человек захотел отдать женщину из своего рода в супруги Никулаусу, если пять его братьев будут жить вместе с ним и, возможно, кормиться с доходов этой же усадьбы, когда обзаведутся семьями. А парню надо бы уж приискать жену – ему исполнилось двадцать зим, и он вырос дюжим и ладным молодцом. Поэтому Яммельт выразил желание взять с собою на юг Ивара и Скюле. Там уж он отыщет для них способ добиться успеха. Теперь, когда жизнь Эрленда, сына Никулауса, окончилась столь несчастливо, многие знатные вельможи в стране вспомнили, что убитый был им ровней и даже превосходил многих из них по рождению и по крови. Они вспомнили, что он был щедрый и великодушный человек, искусный и доблестный военачальник – да беда в том, что счастье отвернулось от него. Крайне суровое наказание было применено ко всем, кто оказался причастным к убийству хозяина в его собственной усадьбе. Яммельт говорил, что многие расспрашивали его о сыновьях Эрленда. На рождестве он повстречался с владельцами Сюдрхейма, и те упоминали, что юноши из Йорюндгорда доводятся им родичами. Господин Йон просил кланяться им и передать, что он встретит сыновей Эрленда, сына Никулауса, как близких родичей, если кто-либо из них пожелает поступить под его начало. Йон, сын Хафтура, собирался жениться на фру Элин, старшей дочери Эрлинга, сына Видкюна, и юная невеста спрашивала, походят ли юноши на своего отца. Она отлично помнила, как Эрленд гостил у них в Бьёргвине, когда она была ребенком; он казался ей тогда красивейшим из всех мужчин. А брат девушки, Бьярне, сын Эрлинга сказал: все, что он сможет сделать для сыновей Эрленда, он сделает с сердечной радостью.

Пока Яммельт говорил, Кристин смотрела на Сыновей-близнецов. Они все больше и больше становились похожими на своего отца. Шелковистые черные как вороново крыло волосы гладкими прядями лежали на голове, но слегка курчавились над лбом и у крепкой загорелой шеи. У них были узкие лица с крупными прямыми носами и маленькие, тонкого рисунка, рты, энергично-мускулистые в уголках. Но подбородки у них были более короткие и широкие, а глаза более темные, чем у Эрленда. А именно глаза Эрленда, по мнению Кристин, и делали его таким необычайно красивым. Когда Эрленд поднимал взор, то такими неожиданными казались его ясные, светло-голубые глаза на смуглом худощавом лице, обрамленном черными как смоль волосами.

Но глаза юношей сверкали сталью, когда Скюле, который всегда говорил за себя и за брата, держал ответную речь перед мужем своей тетки.

– Мы благодарим вас за доброе предложение, свояк. Но мы уже беседовали с господином Мюнаном и Инге и советовались со старшими братьями, и вышло так, что мы пришли к согласию с Инге и его отцом. Эти люди – наши самые близкие родственники со стороны отца. Мы поедем на юг с Инге и намереваемся пробыть в его усадьбе все это лето, а быть может, и подольше.

Вечером, когда мать уже легла, мальчики пришли к ней в горницу.

– Мы полагаем, матушка, вы поняли, почему мы так решили, – сказал Ивар, сын Эрленда.

– Мы не хотим выпрашивать родственную помощь у людей, которые молча смотрели, как отец наш терпел несправедливости, – добавил Скюле.

Мать молча кивнула. Ей казалось, что сыновья поступили правильно. Яммельт был разумный и рассудительный человек и желал ее детям только добра; однако ей нравилось, что мальчики сохраняли верность отцу. Но все-таки никогда раньше ей не могло прийти в голову, что сыновьям ее придется идти в услужение к сыну Брюнхильд Мухи.

Близнецы отправились в путь с Инге Мухой, лишь только Ивар достаточно окреп, чтобы ехать верхом. После их отъезда в усадьбе стало необычно тихо. Мать вспоминала – год назад в это время она лежала в ткацкой с новорожденным младенцем у груди. Все это казалось ей сном. Всего лишь год назад она чувствовала себя молодой, и душа ее была преисполнена всем тем, что волнует молодую женщину: тоской, печалями и надеждой, ненавистью и любовью. Теперь семья ее убыла до четырех сыновей, а в душе ее замерли все чувства, кроме тревоги за своих взрослых детей. В той тишине, которая наступила в Йорюндгорде после отъезда близнецов, ее страх за Бьёргюльфа вспыхнул ярким пламенем.

Когда в усадьбу приехали гости, он и Ноккве перебрались в старую зимнюю горницу. Бьёргюльф уже вставал с постели, но до сих пор еще ни разу не выходил за порог дома. С тайным страхом Кристин замечала, что в ее присутствии Бьёргюльф все время сидит на одном месте, не ходит по горнице и вообще старается меньше двигаться. Мать знала, что за время последней болезни у него стало хуже с глазами. Ноккве сделался необычайно молчалив; но ведь он был таким со времени смерти отца. А встреч с матерью он, казалось, избегал всеми силами.

Наконец однажды она собралась с духом и напрямик спросила старшего сына, как теперь у Бьёргюльфа со зрением. Ноккве долго уклонялся от ответа, но в конце концов она потребовала, чтобы он сказал правду своей матери.

Ноккве сказал:

– Яркий свет он еще может различить… – При этих словах лицо юноши побелело; он круто повернулся и вышел из горницы.

К концу дня, когда мать досыта наплакалась и почувствовала, что теперь сможет выдержать и спокойно поговорить с сыном, она пошла в старую зимнюю горницу.