Главная тайна горлана-главаря. Взошедший сам - Эдуард Филатьев
Шрифт:
Интервал:
Если подобная молва разлетелась по Парижу, значит, Маяковский не скрывал своего благополучного положения и даже бравировал им, выставляя напоказ.
Зачем?
Неужели только для того, чтобы показать свою состоятельность и утереть носы французским буржуям? Ведь писала же Эльза Триоле:
«Говорил мне в Париже: «Когда я вижу здешнюю нищету, мне хочется всё отдать, а когда вижу здешних миллиардеров, мне хочется, чтобы у меня было больше, чем у них»».
Скорее всего, образ богача-гуляки был придуман для Маяковского на той же Лубянке. Ведь там прекрасно знали, что за поэтом в Париже будут следить. И в воспоминаниях Эльзы говорится, что «шпики» возникали неоднократно:
«Куда мы, туда и шпики. Что-то записывали в книжечки, и Володя научил меня выражению: «взять на карандаш»: «Смотри, Эличка, они взяли тебя на карандаш!» Шпиков этих мы знали в лицо».
Она же рассказала, как вёл себя поэт после ночных развлечений:
«…бывало, утром встанет и, несколько смущённый, просит меня пойти с ним на свидание в «Ротонду» или «Дом». Дело в том, что, проснувшись, он увидел свои хорошо сложенные вещи, а это с ним бывает, когда он выпьет и хочет самому себе доказать, что он не пьян…»
Но, ходя «по кафе и кабакам» и ухаживая за красотками-эмигрантками, Маяковский не только сорил деньгами. Были у него контакты, которые вполне можно назвать очень ответственными, но при этом довольно загадочными. К примеру, во второй половине мая состоялась встреча советского поэта с гражданином фашистской Италии. Янгфельдт пишет:
«В один из вечеров он встретился с Филиппо Томмазо Маринетти, лидером итальянских футуристов, с которым не виделся со времён его визита в Россию в 1914 году».
Александр Михайлов уточняет:
«Встреча происходила в одном из парижских ресторанов, переводчиком была Эльза Триоле».
Эльза Триоле:
«Было это в ресторане Вуазен».
Сведений о той давней беседе почти не сохранилось, и биографы упоминают о ней очень кратко.
Александр Михайлов:
«Маяковский как-то обмолвился, что ему не о чем было говорить с Маринетти, так, из вежливости, перекинулись несколькими фразами».
Эльза Триоле:
«Досадно, что мне изменяет память, и что я не могу восстановить разговора, (шедшего, естественно, через меня) между русским футуристом и футуристом итальянским, между большевиком и фашистом. Помню только попытки Маринетти доказать Маяковскому, что для Италии фашизм является тем же, чем для России является коммунизм, и огорчённого Маяковского».
Бенгт Янгфельдт:
«По сведениям одной газеты запись их беседы предполагалось опубликовать, из чего можно сделать выводы, что она была куда более содержательной».
Александр Михайлов обратил внимание на скупость комментариев Маяковского и удивился тому, что переводчица поэта, Эльза Триоле…
«…через годы не могла вспомнить подробностей этого разговора».
Из всего этого Янгфельдт сделал закономерный вывод:
«…частичная потеря памяти у Эльзы и уклончивость Маяковского, скорее всего, свидетельствуют о том, что между поэтами было больше общего, чем расхождений».
При расставании фашист Маринетти оставил в записной книжке воспевавшего коммунизм Маяковского свои футуристические пожелания. Они начинались со слов:
«Дорогому Маяковскому и великой России – энергичной и оптимистической».
Вполне возможно, что необходимость встречи двух поэтов-футуристов имела совсем иную, более прозаичную причину. Не была ли она устроена для того, чтобы попросить Маринетти поспособствовать советскому стихотворцу в получении въездной визы в Италию? Ведь итальянский футурист был в своей стране фигурой заметной. А в Италию Маяковский стремился потому, что туда собиралась поехать Лили Брик. Аркадий Ваксберг по этому поводу написал:
«…ей очень бы пригодилась лечебная грязь знаменитых итальянских курортов. Предвидя обычные сложности, она написала хорошо ей знакомому Платону Керженцеву, советскому послу в Риме, прося о содействии».
Да, советским послом в фашистской Италии был в ту пору бывший начальник Маяковского по «Окнам РОСТА» Платон Михайлович Керженцев. И Владимир Владимирович хотел преодолеть «обычные сложности» при получении визы, действуя с двух сторон: усилия советского полпреда подкрепить хлопотами итальянского футуриста.
А теперь пришла пора перейти к рассказу о событии, которое Ваксберг назвал «комичным», но при этом «весьма драматичным», так как он «едва не сорвал все планы».
9 июня 1925 года Маяковский написал Лили Брик второе письмо:
«Дорогой, любимый, милый и изумительный Лилёнок.
Как ты и сама знаешь – от тебя ни строчки. Я послал тебе уже 2 телеграммы и 1 письмо, и от тебя даже ни строчки приписки к письмам Эльзе!»
Лили Юрьевна не писала Маяковскому, видимо, из-за того, что ей было не до него – из Крыма вернулся Краснощёков, и они собирались поехать отдохнуть (ведь оба только что тяжело болели).
А Маяковский в своём письме продолжал:
«Я живу здесь ещё скучнее, чем всегда. Выставка осточертела, в особенности разговоры вокруг неё. Каждый хочет выставить свой шедевр показистей и напрягает всё своё знание французского языка, чтобы сказать о себе пару тёплых слов».
Высказывание поразительное! Маяковскому «осточертело» то, что участники выставочной экспозиции рекламировали свои экспонаты. А сами футуристы? Разве они на протяжении более десятка лет везде и всюду без устали не превозносили свои произведения, убеждая всех в том, что их нетленные шедевры – искусство будущего? Что же касается самого Маяковского, то по части произнесения «тёплых слов» в свой собственный адрес равных ему, пожалуй, просто не было.
Получалось, что футуристам, ставшим лефовцами, подобная реклама (и самореклама) была позволительна, а всем остальным категорически противопоказана.
И вот тут-то произошло событие, которое совсем нетрудно было спрогнозировать.
Вечером 9 июня Маяковский читал стихи в советском полпредстве. А потом…
Аркадий Ваксберг:
«Маяковского дочиста обокрали. Забрав двадцать пять тысяч франков и оставив ему (вероятно, чтобы смог добраться до полиции) лишь три. Не три тысячи – три франка».
Эльза Триоле:
«Это обнаружилось позднее, когда же я пришла утром к Володе, он ещё спокойно жевал свой «жамбон», сидя без пиджака, у столика. Потом встал, надел пиджак, висевший на спинке стула, и привычным жестом проверил на ощупь, сверху вниз, карман – всё ли на месте. И я увидела, как он вдруг посерел! Бумажник! Обыскали комнату, бросились к хозяйке, и вот мы уже бежим в ближайший полицейский участок…
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!