Хроника стрижки овец - Максим Кантор

Журнальные кружки чувствуют себя наследниками российской интеллигенции на том основании, что в домах зоилов сохранились дедовские библиотеки и в юности они немного читали. Потом времени на образование уже не было, светская текучка и самовыражение заменили все. Но послевкусие бесед осталось. Так народный заседатель в парткоме не всегда был знаком с трудами основоположников, но в коммунизм верил свято.

В последнее время меня часто вызывают на ковер, партком за парткомом. Судят за нелюбовь к либеральным ценностям и за нелюбовь к интеллигенции. Негодование в узких кружках я вызвал сильное, и парткомы проводят часто; прежде можно было бы сказать – травля. Но помилуйте, какая же это травля – если это прогрессивное разоблачение. А в прогрессивной травле участвовать не грех. Травят, это когда хорошего ругают, а когда плохого – это «выводят на чистую воду». И тут отметились все.

Прорабатывают меня журналисты – с апломбом академических профессоров и самоуверенностью больших поэтов. Вот колумнист А. Наринская опубликовала колонку в журнале «Коммерсант Викли», где подвергла автора романа «Красный свет» заслуженной критике – а провинностей не счесть: «поясок ей подарил параллоновый и в палату с ней ходил Грановитую», и в марксизме уличен и в нелюбви к Ханне Арендт. И вообще к интеллигенции.

У подследственного часто возникал наивный вопрос: «А кто такая гражданка Парамонова, чтобы меня судить?»

Что совершила в своей жизни Парамонова, чтобы ее голос считался значимым?

Подсудимому объясняли: «Парамонова не совершила ничего, кроме того, что она судит – вас, другого, третьего».

На основании того, что ей доверили судить, она и вас судит. Работа такая у Парамоновой, она идеологический работник.

Журналист А. Наринская – не совершила в жизни ничего; не написала и никогда не напишет ничего, кроме доносов; не ученый, не поэт, не философ, она – критикесса, бойкий журналист, а говорит от имени интеллигенции на том основании, что ей доверили говорить от имени интеллигенции.

Она интеллигенцию представляет, как Парамонова – коммунизм. Для этого не обязательно самому что-либо совершить.

– А вдруг ошибка? – восклицал подсудимый на парткоме. – Вдруг гражданка Парамонова ошиблась в приговоре? Она же про линию партии знает не твердо, Маркса с Лениным не читала!

Подсудимому объясняли:

– Читать основоположников теперь не надо, Парамонова – сама и есть партия, при чем тут Маркс с Лениным. Как Парамонова скажет, так и есть правильно в партийной идеологии.

Ровно так же жужжащие журнальные кружки стали представлять «интеллигенцию», не имея к таковой отношения. Народные журнальные заседатели сроду не совершили ничего умственного, однако освоили риторику, присущую интеллигентным людям. Когда новая Парамонова произносит имена Маркс или Хайдеггер, не надо думать, что она читала того или другого: но она, разумеется, знает человека, который встречался с тем, кто слышал лекцию о Хайдеггере. Правда, лекция была по-немецки, а слушатель с данным языком не знаком. Но в целом Рейна читали и Бродского любят – а этого достаточно для умственного суждения.

И я признаю полномочия судей, граждане! Большего не требуется, куда уж больше.

Признаю, граждане, что для работы парткома реальных знаний и не нужно.

Требуется соответствие линии партии, а поскольку линия партии – это сам партком, то вопросы излишни.

Граждане присяжные заседатели!

Голубчики!

Признаю вину.

Поскольку «бумажки, что я псих» у меня нет, чтобы зачитать собранию, скажу своими словами.

Я действительно псих. Недуг подробно описан в литературе, вами, возможно, читанной: в светских гостиных появляется такой неадекватный персонаж.

Однажды устал от вас, граждане судьи, устал от ежедневного бульканья, от корпоративного вранья, от полуфраз и четверьзнаний. Устал от того, что даже порядочный человек в вашей среде неизбежно делается соглашателем – ему надо ежедневно подтверждать, что вы не дураки. Поскольку долгие годы нахождения в вашей среде позволили мне составить мнение о ваших умственных достижениях, я из вашей среды однажды вышел, причем вышел добровольно. Но это не значит, что я порвал с интеллигенцией.

Дело в том, граждане, что я не считаю вас интеллигенцией.

Как не считаю представителей парткома партии – представителями марксизма.

Гражданка Парамонова, вы – совсем не Маркс, и даже не Ленин.

Вы – никто. Вас нет.

Я не против интеллигенции, и даже поэта Бродского люблю (судья Парамонова утверждает, будто не чту опального поэта, но это не так, граждане судьи!). Люблю поэзию, граждане судьи!

Прошу учесть и в протокол внести – люблю поэзию!

Я не люблю околобродскую манерную публику, кокетливых пустобрехов, не ценю стихи Рейна, они мне представляются очень пустыми. Не люблю корпоративные междусобойчики, прогрессивное жужжание посредственностей. Не люблю парткомы.

Я люблю настоящую интеллигенцию, граждане!

А таковая в России есть.

Только это – не вы.

Просто настоящей интеллигенции живется тяжелее, чем вам, пустобрехам. Вот мой друг, геолог Анатолий Павлович Акимов, умер вчера в Москве. Он умер в книжном магазине – хорошая смерть. Он очень много читал и много знал, он был глубоким и мудрым, не завистливым, деятельным. Он любил свой народ и науку. Он – интеллигент, такие, как он, – гордость культуры.

А к пузырям отношусь с брезгливостью.

Вы зачем живете, граждане? Чтобы участвовать в телешоу и жюри КВН? Чтобы писать либеральные доносы?

Дело того не стоит.

Я приехал в Париж и первым делом отыскал художника Сергея Есаяна.

Есаян уехал в 1978 году – в Москве он был одним из самых ярких подпольных художников; помню, на его проводах мрачные концептуалисты обменивались ревнивыми репликами – тогда все ревновали ко всем: концептуалисты думали, что Есаян им перебежит дорогу.

Сергей никому дорогу не перебежал – тогда уже пришла мода на инсталляции и перформансы, а он писал картины маслом; жил Есаян бедно. Студия – она же жилье – была на бульваре Эдгара Кинэ (в последние годы Есаян получил крошечную мастерскую в 18-м аррондисмане, а это была квартирешка в мансарде – полторы комнаты). Все знают романтические истории про быт художников начала века – Утрилло, Сутина, Модильяни. Вот и Есаян так точно жил – в кино ходить не надо.

Меня убогий быт поразил. Когда Сережа уезжал, мы были уверены, что такой талант не может остаться незамеченным. Невозможно, чтобы человек такого дарования ютился под крышей. Оказалось, что возможно. Сам я остановился у знакомых французов, молодых юристов, – в просторной квартире в Сен-Жерменсокм предместье. Хозяин, молодой поверенный, был богат – я же, глядя на его достаток, наивно недоумевал: как же так, серый человек – богат, а тот, яркий, – беден. Почему?