Мускат утешения - Патрик О'Брайан

Проквакал зимородок–хохотун, и в его треске Стивен сказал:

— Я попытаюсь поймать одного.

Когда утконосы были на дальнем конце пруда, он медленно, медленно опустил сеть, медленно, медленно вытолкал ее в пруд прямо туда, где пролегал их курс. Дважды он позволял зверькам проплыть над сетью, а в третий раз поднял передний край прямо перед утконосом–преследователем, который немедленно нырнул, но угодил прямо в сеть. Стивен шагнул через ситник, погрузился в воду по пояс, не доверяя ни ручке, ни сетке (с таким–то весом), и большими шагами побрел к берегу, его сияющее лицо повернулось к Мартину, рукой он нежно гладил сетку: теплый, мягкий, влажный мех, колотящееся сердечко.

— Я не причиню тебе вреда, мой дорогой, — произнес он и тут же ощутил укол. Сильная боль пронзила руку, он выбрался на берег, опустил сеть, сел, посмотрел на свою руку — голую руку с закатанным рукавом — и увидел след укола и опухоль, расширяющуюся от запястья к локтю. — Осторожно, Мартин, — сказал он, — положи его обратно. Нож, носовой платок.

Стивен сделал глубокий надрез и наложил давящую повязку, но в горле уже возник спазм, а голос стал хриплым. Он лег на спину в грязь и пояснил себе, что знаком с такими же характерными случаями: когда жалит пчела или скорпион, даже большой паук. Несколько случаев. Кто–то выжил, кто–то — умер в течение суток. Или–или.

Вот над ним нависло искаженное страданием лицо Падина, а Полтон произнес: «Ох, дорогой Мартин, я думал, натуралисты знают, что у самцов есть ядовитая шпора. Ох, мой дорогой, он опухает и синеет».

— Ядовитая шпора? — превозмогая дикую, неизвестную ранее боль спросил Стивен, — только у самца? Во всем классе млепокитающих, млекопитающих…

Более–менее связная и вразумительная речь прекратилась, потому что он больше не мог говорить, а потом и видеть. Он всё еще находился в сознании, хотя и где–то далеко от всех, но не в темноте, его окружал какой–то темно–пурпурный мир, напоминающий давнее состояние, когда от горя и случайной передозировки лауданума Стивен рухнул мимо лестницы жилой башни в Швеции. В том состоянии он тоже мог слышать далекие голоса друзей, но теперь галлюцинации отсутствовали или почти отсутствовали.

Он точно слышал Полтона, который, похоже, винил себя, и снова и снова объяснял, что все в Вуло–Вуло знают, что нужно очень осторожно обращаться с водяным кротом… Чернокожий предупредительными криками и выразительными жестами пояснил, что утконоса нельзя трогать… Полтон видел, как собака умерла через несколько минут, он неимоверно винит себя, что не предупредил об опасности, думал, что все об этом знают…

— Как ты можешь так говорить, Джон? — возмутился Мартин. — В Лондоне за всё время видели не более двух или трех высушенных, сморщенных, ужасно сохранившихся экземпляров, и те все — самки.

— Как я об этом сожалею, — ответил Полтон, — как же горько я об этом сожалею.

Наступали просветы, не столько в сознании, сколько в ощущениях. В одном таком полусне он услышал Бондена, который говорил Падину:

— Слегка подыми ему голову, приятель, положи ее мне на плечо, не обращай внимания на кровь.

— Мы должны доставить его обратно на корабль, — произнес чей–то громкий голос.

Никаких сомнений — его несли, но та часть сознания, которую не терзала жгучая боль и не занимал мистический пурпур бытия, отметила, что моряки воспринимают присутствие Падина как должное, и это утишило страдания Стивена.

Потом лишь легкое покачивание шлюпки, скрип уключин, морской ветер на его омертвевшем, опухшем, незрячем лице. Сейчас ощущения обманывали Стивена с восприятием боли и времени, поэтому, хотя он и слышал взволнованный голос Джека, говорящий Падину: «Положи его на мою кровать, Колман, а потом бегом в кают–компанию за его кожаной подушкой, ты знаешь, где она», а также хорошо знакомые корабельные приказы, он не мог расположить их последовательно. В его необозримой темно–пурпурной стене последовательность событий не имела никакого значения.

Затем беспокойство по поводу отсутствия последовательности событий исчезло, а в конечном счете с возвращением света и смутным чувством времени его воспоминания о потере померкли. Время отодвинулось довольно далеко назад, громкий голос, говорящий, что они должны вернуться на корабль, события, приведшие к этим словам, и причина его нынешнего внутреннего счастья встали на свои места, хотя и не без длительной, похожей на сон неопределенности, пока он расслабленно лежал, размышляя.

«Снова на корабле», — разумеется, давно знакомая качка, скрип подвесной койки, приглушенный запах моря и смолы. Но всё как–то не вполне правильно, потому что над ним опять нависало лицо Падина, что было ближе к бреду или сну, чем к реальности. Тем не менее, он пожелал лицу доброго дня, а Падин, с широкой улыбкой на суровом честном лице, ответил:

— Да пребудут с вашей милостью Бог, Мария и Патрик, — затем по–английски: — Капитан, сэр, он, он… он говорит… он… он… пришел в себя.

— Господь всемогущий, я так рад это слышать, — произнес Джек, и тихо спросил: — Как ты, Стивен?

— Похоже, я выжил, — ответил Стивен, беря его за руку.

— Джек, просто не выразить, как сильно я жажду отправиться домой, с каким нетерпением этого жду.