Алексей Орлов - Нина Молева

— Она безусловно обеспечит их будущность.

— Откупится от нее деньгами? Если бы все в жизни решалось так просто! Игра в куклы — вот как называется этот пресловутый институт. Игра в куклы, которой забавляется ее императорское величество, может быть, потому, что не сложилась ее собственная семейная жизнь.

— Полноте, Дидро, что вы говорите: императрица не одинока, и у нее есть сын.

— Меня не интересует институт фаворитов. А что касается сына, я не заметил и тени родственной привязанности в обращении императрицы с наследником.

— У великого князя не простой характер! И он очень напоминает собственного отца.

— Против такого преступления трудно возражать. По это не мое дело, и я не хочу, чтобы меня заставляли по подобным поводам высказывать мою личную точку зрения.

— Простите мне мою бесцеремонность, господин Левицкой, но уж коли мы встречались и не раз у Львова, я взял на себя смелость обратиться к вам с вопросом.

— Что ж так официально, Гаврила Романович? Все мы здесь друзья и единомышленники. Во многом, во всяком случае.

— Благодарю вас. Сказывал мне Богданович, думаете вы над портретом нашей монархини и портретом необычным.

— Это верно. Думать думаю.

— Для какого-либо места присутственного, если не секрет?

— Никакого секрета. Задумал я сию композицию сам по себе, а если уж потом кому покажется, напишу как положено.

— Композицию, вы сказали?

— Да-с, скорее аллегорическую, чем собственно портретную. Плод размышлений наших общих: какой видится идеальная монархиня.

— Сам над сим размышляю. Что правда, ко двору не приближен, а все же посчастливилось — видел государыню, как вас вижу.

— Это где же?

— В Петровском графа Разумовского, что под Москвой, где ее императорское величество к въезду торжественному для коронационных торжеств готовилась. Я на карауле от своего полка Преображенского стоял.

— Давненько это было.

— А у меня все перед глазами стоит. Ее величество что ни день инкогнито в Москву ездила, а по вечерам прогуливаться выходила. С княгиней Дашковой, помнится. Обе росту невысокого. Государыня чаще в мундире Преображенского полка. Сразу видать, осанка царская, взор милостивый, снисходительный. Нам, караульным, однажды доброго вечера пожелала.

— Караульным? Вы, что же, на часах стояли?

— На часах и есть, как солдату положено. Офицером-то мне быть не довелось. И еще государыня спросила, знаем ли Москву. Мой товарищ не знал, а я отвечал, что знаю, хоть и не московский родом.

— С родителями живали?

— Только вам и признаюсь, Дмитрий Григорьевич, в такой бедности детство прошло, что и не дай Господи. Мы, как дворяне, по Казанской губернии приписаны, а чтоб меня учиться устроить — батюшка все о сухопутном шляхетном корпусе для меня мечтал — надо было в Москве в герольдмейстерской конторе бумаги выправить. Батюшка в первый раз меня повез, мне десятый год пошел. Денег лишь до Первопрестольной хватило, а за бумагами следовало в Петербург ехать. Так ни с чем и вернулись. Батюшки вскорости не стало, матушка со мной в путь собралась — о Московском университете нам с ней мечталось. И снова неудача — бумаги не те, одежонка для студента плоха. Спасибо, в родной Казани от гимназии не отказали, а после нее без денег все равно одна дорога — в солдаты.

— Досталось вам, Гаврила Романович, ой, досталось.

— Что прожито, о том и толковать резону нет. А вспомнить и хорошее есть что. Знаете ли, Дмитрий Григорьевич, когда я стихами для себя заниматься положил? Не поверите!

— Нешто не с годами наитие сие к вам пришло?

— С какими годами! Как сейчас помню, послали меня с приказом к прапорщику третьей роты Козловскому князю Федору Алексеевичу, а жил сам он у самого знатного пиита Василия Майкова, что поэму «Елисей» написал. Пакет я передал, а хозяин в ту пору новую трагедию свою хозяину и гостям читал. Я в антикаморе постоял, послушал. Тогда и понял: хочу владеть мастерством пиитическим.

— Встречались ли вы потом с князем?

— Где же?

— И о кончине его не знаете?

— Слыхал, что в молодых летах преставился.

— Я о другом. Князь Федор Алексеевич великий был поклонник «Женевского гражданина».

— Вольтера?

— Господина Вольтера. Так что когда его курьером к графу Алексею Григорьевичу Орлову-Чесменскому направили, разрешение он получил по дороге Ферней посетить. Точно не скажу, но кажется, письмо от государыни господину Вольтеру доставить. Господин Вольтер охотно князю время свое драгоценное уделил и сам беседою сей доволен остался. Государыня удовольствие господина Вольтера придворным пересказывала.

— А когда вернулся князь?

— Федор Алексеевич из вояжа своего европейского не вернулся. Как пакет графу Орлову передал, так при нем на флоте российском и остался. А во время боя при Чесме вместе с взорванным кораблем «Святой Евстафий» погиб. Михайла Матвеевич Херасков сей скорбной кончине строки в поэме своей «Чесменской бой» посвятил. Ежели не слишком торопитесь, сейчас в записках своих отыщу. Да вот они:

О ты! питомец муз, на что тебе Беллона,

Когда лежал твой путь ко храму Аполлона?

На что тебе война, на что ружий гром?

Воюй ты не мечом, но чистых муз пером;

Тебя родитель твой и други ожидают,

А музы над тобой летающи рыдают;

Но рок твой положен, нельзя его прейти,

Прости, дражайший друг, навеки ты прости!

— Вот ведь как получается, сам счастья своего не узнал, что такого человека встретить пришлось! Даже обиду не один год держал, что слуги из антикаморы тогда прогнали, дослушать трагедии не довелось.

— С тех пор вы ее императорское величество и помните?

— Вообразите себе, Дмитрий Григорьевич, что мне довелось еще раз государыню охранять. Ехала она в Москву Комиссию по составлению нового Уложения открывать. От самого Петербурга в эскорте быть довелось, только с Москвой мне тем разом удачи не было.

— О какой удаче вы говорите, Гаврила Романович? Чем Москва вам не потрафила? В те поры и я в Первопрестольной жил.

— Правда? А со мной что приключилось, лучше бы и не вспоминать. Матушка с превеликим трудом скопила деньжонок, чтоб какую-никакую деревеньку плохонькую в Вятской губернии купить — на севере-то все дешевле, а ей на старости лет покою хотелось. Так вот я эти все денежки и прокутил до последнего грошика.

— Вот беда! А служба как же?

— То-то и оно, что служба. Я с Валдая в кураж вошел, от поезда царского отстал и быть бы мне под судом и следствием, кабы не полковой секретарь, дай Бог ему всяческого благополучия, Неклюдов. Распорядился для прохождения дальнейшей службы приписать меня к московской команде Преображенского полка.