Цугцванг - Ария Тес

происходит каждый раз, когда мы делаем что-то не так, как он хочет. С самого детства…

— Нельзя спрашивать, да? Я лезу не в свое дело?

— Лезешь, но ты уже вовлечена, и меньшее, что ты можешь — это узнать правду. Может быть тогда тебе будет понятнее почему все происходит так, как происходит.

— Думаешь, что я вас осуждаю?

— Думаю, что ты осуждаешь Макса. Я этого не хочу.

— Поэтому повез меня к Матвею? Чтобы обелить его образ в моих глазах? — Михаил слегка улыбается и кивает, — Зачем? Какая разница, что я думаю?

— Ты еще молода…

— Ой, только не надо мне это говорить! — устало цыкаю и откидываюсь на спинку стула, закатив глаза, — Я всю жизнь слушаю: «ти есчо сьлищкьом молодья, сьтьоби поньать…»

Мои театральные, фигурные передразнивания заставляют Михаила громко рассмеяться, и так это заразительно у него получается, что я невольно поддерживаю. Не могу сдержаться, хотя и пытаюсь стать Снежной королевой — не-а, мимо. Михаил перестает даже раньше меня, а когда я это замечаю, вытягиваюсь по струнке, потому что взгляд у него какой-то слишком уж странный…

— Чего так пялишься?

— Ты очень милая.

Краснею, как по щелчку пальцев, а потом резко прижимаю ладони к щекам, состроив бровки домиком, и выпаливаю первое, что приходит в голову. Конечно же, очередную глупость, не иначе как…

— Я с женатыми мужиками не мучу. Имей ввиду!

Михаил резко перестает даже улыбаться, зато из меня вырывается смешок, скорее нервный, разумеется, но зато очень животрепещущий. Я прям прыскаю, как в плохих комедиях прыскают чаям, и это считай Армагеддон для приличной публики…

— Прости… — еле слышно шепчу, закрыв рот рукой, но через миг он снова начинает громко смеяться.

«Прямо какой-то громогласный богатырь…» — притихнув, думаю и наблюдаю, а когда он наконец успокаивается, подтирая глаза салфеткой.

— М-да…теперь все понятно.

— Что понятно?

— Да так. Амелия, дорогая, извини, но дети меня тоже не интересуют, к тому же я люблю свою жену. Мне кроме нее никто не нужен.

— Видно, что ты ее любишь. Только на нее и смотришь…

— Все то ты видишь…

Жму плечами и беру еще одну оладушку и наблюдаю за тем, как макаю его в мед, чтобы скрыть свою грусть. Слишком уж свежи мои раны…

— Он тебе что-то сказал, да?

— Не хочу об этом говорить.

— Сказал… — устало выдыхает, потом неожиданно приближается и тихо, серьезно говорит, — Для Макса это недопустимо — видеть его слабость не должен никто. Он всегда кусает и делает это сильно, если…

— Я не хочу об этом говорить, — с нажимом перебиваю, встаю и отхожу к окну, сложа руки на груди.

На самом деле хочу. На самом деле я брежу идеей разобраться, какого хрена произошло, но не могу позволить себе так низко пасть: расспрашивать о человеке, которому на тебя настолько насрать, который так тебя унизил, для моего самолюбия все равно что выполнить харакири! Но…

«Михаил такой мягкий…может и можно попробовать?…» — бросаю на него взгляд.

Старший сын Александровского сидит и смотрит на меня прямо, без обиняков, и я решаюсь, правда смотреть на него все равно не могу. Отворачиваюсь в сторону окна, сжимаю себя руками и хмурюсь.

— Он называл его подполковник.

— Знаю. Это его армейское звание. Он каждый раз требует, чтобы к нему обращались именно так.

— Он всегда так делает?

— Да, с детства. Единственный, кого не били — это Матвей.

— Да, Макс сказал, что он часто болел в детстве. А еще… — облизываю губы и тихо вздыхаю, — Макс ему не ответил.

— Потому что тогда было бы хуже.

— Куда еще хуже? — жалобно спрашиваю, быстро вытерев слезу, которая уже бежит по щеке, — Он избивал его так жестоко…

— Макса он всегда бил с особой жестокостью и силой, наверно потому что он больше всех сопротивляется и всегда сопротивлялся…

— А за что в этот раз? Я даже не поняла. Он сказал «за вольность»…

— Перевожу: за квартиры.

— Но что в этом такого? У него у самого половина Москвы в кармане!

— То у него, — хмыкает и жмет плечами, — Ему можно все, нам нет. Все, чем мы владеем, должно проходить через его контроль. Никаких вольностей. И естественно я говорю о чем-то весомом, а не о глупостях. О чем-то типа инвестиции. Любой. Будь то квартира, участок, дом или машины. Он должен одобрить все аспекты наших жизней.

— Как вы так живете? — тихо спрашиваю, наконец посмотрев ему в глаза, — Это же невозможно…Ваша внешность, деньги, одежда, наконец!

— Мы привыкли, Амелия. Когда с детства тебя дрессируют так, как это делал он…

— Но вы ведь не собаки!

— Я очень ценю, что ты это понимаешь и сочувствуешь нам.

Жму плечами.

— Я же не изверг.

Он улыбается.

— И все равно спасибо.

— Можешь не…эм…рассказывать, что я спрашивала?

— О нет, что ты. В ваши отношения лезть я не буду ни за что — это чревато.

«Нет никаких отношений. Он любит Лилиану…» — думаю, но не произношу, потому что не хочу слышать ни утешений, ни жалости, ни попыток меня подбодрить — хватит. Это уже слишком.

— Ну что ж…пойду я. Заеду еще на днях. Если что — звони.

Иду за ним по коридору, когда слышу последнюю реплику, останавливаюсь. Михаил натягивает свое пальто, но замечает это и приподнимает брови.

— Что такое?

— Я не могу никому звонить, кроме него.

— О, правда? Тогда очень жаль, что я добавил свой номер в твою телефонную книгу.

— Зачем?

— Вдруг что-то случится.

— Например?

— Ну не знаю…может быть ты захочешь увидеться с кем-то?

«Женя…» — мне вдруг становится дико стыдно. Я отвожу глаза, неловко переступаю с ноги на ногу, кусаю губу.

— Я так ее обидела тогда в последний раз…

— Она не злится на тебя.

— Мне жаль, — уже уверенно заявляю, расправив плечи и смотря точно ему в глаза, — Мне правда очень жаль. То, что я сказала — нельзя было этого делать. Я просто очень сильно злилась…

— И снова, Амелия, у нас есть дети. Мы все прекрасно понимаем. Закроешь за мной?

Я улыбаюсь, когда подхожу к двери, ведь мне словно камень с души сняли, и это просто прекрасно. А еще лучше слышать то, что он добавляет перед тем, как уйти.

— Если захочешь, позвони мне, и я привезу Женю сюда. К сожалению, вам нельзя встречаться в городе на всякий случай, но здесь или, например, у нас…

— Ты пустишь меня в свой дом?

— Только без оружия. Можете устроить девичник.

— Я подумаю. Спасибо большое.

— Брось, я ничего не сделал. Это скорее даже для меня