Последнее пророчество Эллады - Мария Самтенко

запах и звук (о, эти пронзительные обвиняющие вопли, острым ножом вонзающиеся в барабанные перепонки!) гонит её прочь. Прочь!

Отчаявшись сбежать от этого кошмара, Персефона переступает черту.

И голоса постепенно стихают.

«Ей хуже! Беги за Гекатой!»

«Сначала убери от неё свои лапы!..»

«Деметра, пожалуйста, сейчас не время, ты, что, не видишь…»

«Убери лапы, мразь…»

Персефона не совсем понимает, почему ещё слышит все этим вопли, почему продолжает задыхаться тяжелым запахом гниющих цветов, почему к ней вернулось ощущение тела — пускай не всего, лишь боли от сжимающих её руку пальцев — но тут чужая рука отпускает, и вопли вдруг глохнут, и горло перестает стискивать спазмом, и в теле появляется легкость.

Теперь Персефона летит.

И тьма сменяется ослепительным светом.

31

Персефона

— Помыли волосы, умаслили тело благовонными маслами, — пели служанки-нимфы, пританцовывая вокруг Персефоны, примеряя на неё белоснежный свадебный наряд. — Теперь заплетем волосы в свадебную прическу и ты будешь самой красивой.

Будущая царица, чуть прищурившись, смотрела в зеркало. В нём отражалась беломраморная олимпийская купальня с колоннами, а ещё — бледная и решительная физиономия с наполовину убранными в прическу волосами. Красивая, да. Но не самая.

— Красивее Афродиты? — уточнила Персефона, чуть дернув уголком рта. Старая нянюшка, заменившая ей мать, укоризненно вздохнула: не успевшая засохнуть карминовая помада смазалась и потекла.

— Красивее, конечно, красивее, — захлопотала толстая Эфра, рабыня, давным-давно привезенная из Афин. — Только не надо разговаривать, госпожа, помада должна засохнуть. Извини. Я не хотела. Я же знала, что ты не причем. Это я чудовище, а не ты.

— Что? — моргнула Персефона и кисточка, которой другая служанка подкрашивала ей глаза, сорвалась с века и мазнула по скуле. — Что ты сказала?

— Я сказала, не нужно разговаривать, госпожа, — почтительно повторила Эфра. — Помада должна засохнуть.

Спокойно, без каких-либо признаков раздражения служанка снова вооружилась кисточкой и поправила макияж своей юной госпоже. Персефона закрыла глаза и уронила руки вдоль тела, борясь с желанием заткнуть уши, чтобы не слышать бестолковой болтовни слуг. Болтовни, от которой у неё болела голова и шумело в ушах.

Служанки, возглавляемые нянюшкой и Эфрой, споро наряжали свою госпожу, украшали её волосы и лицо, заворачивали в расшитое узорами покрывало. Жалко только, что они при этом не могли молчать и продолжали щебетать о том, как счастлива их госпожа, что выходит замуж за прекрасного и мужественного Пейрифоя, как увезет он её в далекую Лапифию, возьмёт хозяйкой в свой холостяцкий дворец, и как они с веселым лапифом породят много прелестных детей.

Так пели служанки и нимфы, когда Персефона закрывала глаза. А когда открывала, олимпийская купальня начинала двоиться, окутываться полумраком. Поэтому будущая царица сидела с закрытыми глазами и считала голоса. Нимф и служанок было шестеро, и каждая что-то говорила, поэтому сосчитать их было несложно. Сложнее было разобрать на отдельные голоса окружающий её веселый звон, состоящий из беспредельного восхищения её прической, кожей, фигурой, глазами… и сожалений, что зелья и снадобья уже не подействуют, потому, что она, Персефона, ушла слишком далеко. И им, значит, придётся ждать, пока она сама не надумает вернуться.

Богиня хотела уточнить, что это за странные сожаления на её свадьбе, и причем тут зелья и снадобья, и чей вообще этот тихий, на грани шёпота голос, но вспомнила, что её просили не открывать рот, пока помада не высохнет, и с трудом удержалась от вопроса.

И вот наконец её нарядили, взяли под руки и повели к алтарю, где уже стоял её отец, Владыка Олимпа, Эгидодержавный Зевс.

— Мухоморы, — сказал он, приветственно наклонив голову. — Ты умеешь выращивать мухоморы?

— Прямо сейчас? — озадачилась Персефона. — Отец, о чем ты, какие мухоморы на свадьбе?

— Какие мухоморы? — в свою очередь озадачился Зевс. — Дорогая дочь, я спросил, согласна ли ты стать женой этого доблестного героя, который спас тебя из темного и опасного внешнего мира, где ты могла знать только горе, боль и отчаянье?

Персефона встряхнула головой. Отец говорил правильные вещи. Будущая царица не могла вспомнить, в чем конкретно эти самые боль, ужас и отчаяние выражались, но ощущала, что он прав. И что Пейрифой, только Пейрифой, со своей (раздражающе самодовольной) улыбкой может ей помочь. Спасти её от того кошмара, в котором она пребывала до их судьбоносной встречи.

Кошмара, который ужасающе пах увядающими цветами и имел горьковато-соленый привкус чужих (а, может, ее) слез.

— Я согласна, — решилась Персефона.

Пейрифой — он почему-то казался нереальным, каким-то придуманным в этой своей короткой тунике, обнажающей намазанное маслом тело — подошел ближе, немного пожевал губами и сказал:

— Ну, согласна, это, значит, мы так и думали. Деметра, зелье, цветы, туда-сюда. Я тоже согласен. Так что там насчёт грибов?

— Какие грибы?! — взвыла царица, хватаясь за голову.

Пейрифой посмотрел на неё с подозрением.

— Не понимаю, о чем ты, — проворчал он, — Нектара, что ли, перебрала на девичнике? Ну, ладно, иди сюда, — он схватил её за руку, привлёк к себе и впился в губы горячим и страстным поцелуем. Персефона нетерпеливо дёрнулась в его руках, как-то смутно ощущая, что не в таких поцелуях она нуждалась.

— Глаза-то закрой, — посоветовал ей отец.

Персефона не очень-то хотела закрывать глаза — подозревала, что мир опять начнет двоиться и растворяться — но Зевс выразительно показал ей кулак, и она опустила веки.

Из-под опущенных век она в последний раз оглядела бескрайний беломраморный зал, довольного отца и нянюшку на месте матери. Все остальные были статистами, неподвижными статистами, призванными наполнить собой слишком уж большой зал, создать иллюзию присутствия.

Или отсутствия?..

Персефона хотела вырваться из этого странного зала, но Пейрифой держал крепко, и она даже не смогла не то что шевельнуться — даже оторвать губ от его рта. Когда царица подалась назад, чтобы прекратить поцелуй, он навалился на нее, властно прижал рукой её голову, не давая сдвинуться назад, и просунул язык ей в рот, превращая поцелуй в кляп. Она почувствовала, что ей не хватает воздуха.

В этот миг Персефона почувствовала чужой взгляд — пристальный, требовательный и внимательный. Увидела колеблющуюся фигуру, соткавшуюся из тени и пламени факелов.

Фигура приближалась, ступая неуверенно, точно по тонкому льду, а Пейрифой не давал Персефоне пошевелиться, и в какой-то момент она просто закрыла глаза.

И мир снова заколебался, и тени вокруг ожили, затанцевали и зашептали:

«Они оба тут, и без сознания, как удачно!»

«Это что, мухоморы? Фу, гадость!»

«Не гадость, Мудрая, а природное