Два брата - Бен Элтон

Фрида прочла заметку.

— Я уж думала, им меня ничем не удивить.

— Но они все удивляют и удивляют, правда? — подхватил Вольфганг. — На сей раз — слава богу, черт бы их взял! Нет, просто не верится. В Германии они прошерстили каждый музей и каждую галерею. И так несгибаемы в своем мещанстве — выставляют лучшие на планете произведения искусства и рассчитывают, что их обсмеют.

— Поразительно. — Фрида просмотрела список экспонатов и покачала головой: — Всех скопом, без разбору. Тут сказано, все эти художники — еврейские большевики, но ведь многие вовсе не евреи и даже не коммунисты.

— Читай дальше. Оказывается, вождь решил, что даже нееврей может по-еврейски малевать. Стало быть, декадентское искусство родилось под нашим влиянием. Я бы сказал, этим стоит гордиться, да боюсь прогневить Паули. Пусть я жидовский коммунист, кубист или экспрессионист, но я хочу посмотреть эту выставку! Спасибо герру Геббельсу за возможность, как он выразился, «переполниться отвращением к тлетворному еврейскому духу, некогда проникшему в германскую культуру».

— Думаешь, это разумно, Вольф? — забеспокоилась Фрида. — А если они поймут, что ты приехал не поносить, а восхищаться, да еще узнают, что ты еврей?

— Я ж там буду не один такой, — с непоколебимой уверенностью ответил Вольфганг.

И оказался прав.

На следующей неделе ночным поездом Вольфганг выехал в Мюнхен, втиснувшись в вагон третьего класса, набитый шумной солдатней, которую передислоцировали на австрийскую границу.

Подпрыгивая на жесткой лавке, где качка отзывалась острой болью в ребрах, он думал о Катарине. Когда-то этим же поездом она ехала из Берлина в Мюнхен на премьеру Брехта. Как и он сейчас, сквозь тьму устремилась за духовным бальзамом. Семнадцать лет назад, в другой стране.

Ранним утром прибыв на место, в вокзальном туалете Вольфганг ополоснулся, в кафе выпил чашку кофе и пошагал на выставку. Она размещалась в бывшем Институте археологии, закрытом нацистами. В нем не было нужды. Учредив собственную тысячелетнюю цивилизацию, они не видели смысла в изучении прежних.

Хорошо, что Вольфганг приехал рано, ибо выставка, как он и предвидел, вызвала ажиотаж. Тысячи людей ухватились за шанс хорошенько переполниться отвращением к декадентскому искусству — еще не было семи, а очередь уже обвивала здание. Невероятно, что нацисты как будто не понимали очевидного: почти все, томившиеся в очереди, приехали полюбоваться и не собираются негодовать. Ни одной коричневой рубашки, ни одного партийного значка. Не было полицейских. Ни единого. Вероятно, тем летом выставка «Дегенеративное искусство» оказалась единственным в Германии публичным мероприятием без единого человека в нацистской форме. Если б гестапо пожелало выудить остатки свободомыслия, подумал Вольфганг, понадобилось бы лишь арестовать всех посетителей мюнхенской выставки, разрекламированной самими нацистами.

Экспозиция размещалась на втором этаже, куда вела узкая черная лестница, позволявшая взбираться лишь гуськом. Вольфганг сделал вывод, что организаторы никак не ожидали наплыва посетителей. Цель была одна — создать повод для издевки над «дегенеративным искусством», инспирированным евреями. Дать возможность зажравшимся бюргерам поглумиться над экспонатом-другим, которые ежедневно осмеивали газеты.

Организаторы умышленно испохабили выставку: картины в несоразмерных рамах висели то слишком кучно, то криво, то в углах. В тесном помещении было душно, но Вольфганг твердо решил насладиться каждым экспонатом. Мысленно отделившись от толпы, он подолгу замирал у каждой картины, не обращая внимания на толчею.

Повсюду висели таблички, в которых организаторы выставки расписывались перед начальством в своей неизменной ненависти к дегенератам.

Безумие как художественный метод!

Немецкий крестьянин глазами еврея!

Кретины и шлюхи — идеал дегенератов.

Природа в восприятии воспаленного мозга!

Вольфганг пиршествовал. Купался. На выставке пробыл до закрытия и ушел последним.

Это был его праздник. За один день он объехал весь мир и пересек вселенную фантазии.

Прежде чем уйти.

У него был план. О нем он поведал Фриде в своей последней записке. Вольфганг оставил ее на кухонном столе, за которым было столько совместных трапез.

Записку писал на обратном пути в Берлин.

Моя самая дорогая, милая и любимая Фредди, начал он.

Пожалуйста, не сердись на меня. Ты ведь знаешь, что я поступаю правильно.

А еще знай, что свой последний день я провел в обществе величайших людей на этом свете. Конечно, лучше бы я провел его с тобой. Но я не смог. Ты бы, как всегда, догадалась и стала меня удерживать.

Фред. Ты знаешь, что я должен тебя покинуть.

Ты ВПРАВДУ знаешь.

Ни одна страна в мире не согласится принять такого беженца. Я безнадежно разрушен. Если ты будешь настаивать (а ты будешь, я знаю), чтобы я ехал с вами, ты никогда не вырвешься из этого ада, и тогда всех нас ждет скорый и ужасный конец.

Ты должна уехать вместе с Паулем. Всем сердцем надеюсь, что и Оттси вырвется. Но ничего не выйдет, если я буду с вами.

И оттого мне надо покинуть Германию другим путем.

Я ухожу без сожалений.

Пожалуйста, поверь!

Поверь всем сердцем, иначе душе моей не знать покоя.

О чем жалеть? Ведь жизнь моя прошла с тобой. Никто из живущих и ушедших не изведал земного времени прекраснее моего. Жизни с тобой.

И с нашими мальчиками.

Но время это закончилось. Семнадцать лет любви.

Пусть их было бы пять или пятьдесят — минута, час или полстолетия ничего бы не изменили.

Одна и та же мера времени. Понимаешь?

Потому что в этом времени, сколько бы оно ни длилось по земным меркам, заключена вся любовь, какая только есть на свете.

Ха! Вот видишь? Я могу кое-что сказать, не пытаясь сострить.

Ну все, до свидания.

Фредди.

Повторяю.

Ты знаешь, что я прав. Знаешь, что я должен так поступить.

Еще надеюсь, что небесный хор (в который в эти последние минуты хочется верить) немного разбирается в джазе!

Только твой

Вольф.

В Берлин ночной поезд прибыл еще затемно. Вольфганг взял такси. Роскошь была вынужденной — он хотел приехать домой, пока Фрида не проснулась.

Вольфганг попросил таксиста подождать и осторожно поднялся по лестнице. Лифт мог бы разбудить Фриду. Изо всех сил сдерживая хрип пораженных легких, он одолел лестничные пролеты и затаил дыхание перед своей квартирой. Потом прокрался внутрь и положил записку на кухонный стол, придавив ее ключом от входной двери. Взял трубу и на цыпочках пошел к выходу. Не останавливаясь, не оборачиваясь. Он знал, что иначе не совладает с искушением забраться в постель и поцеловать любимую.